Дурачок (Николай Лесков)
    5 (1)

    Дурачок (Николай Лесков) в Христианской фонотеке

    Дурачок (Николай Лесков)

    Жил в одной деревне паренек. От работы не прятался. Вставал до рассвета, ложился позже всех. Всем помогал. Корысти не искал. И прозвали его за это дурачком.

    Парень вырос. Пошел в солдаты. Настанет ли время, когда кто-то оценит его бескорыстие и доброту?..

    Читает Виталий Торопов.

    Два старика (Лев Толстой)
    5 (1)

    Два старика (Лев Толстой) в Христианской фонотеке

    Два старика (Лев Толстой)

    Книга «Два старика» Льва Николаевича Толстого не оставит слушателя равнодушным. С первых строк понимаешь, что ответ на загадку — зачем отправились два старика в Иерусалим, — кроется в деталях путешествия, и лишь на последних главах завеса поднимается и все становится на свои места. По мере приближения к апофеозу невольно замирает дух и в последствии чувствуется желание к последующему многократному прослушиванию.

    Женщина говорит Ему: Господи! вижу, что Ты пророк. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев. Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. (Иоанна 4:19-23)

    I

    Собрались два старика Богу молиться в старый Иерусалим. Один был богатый мужик, звали его Ефим Тарасыч Шевелев. Другой был небогатый человек Елисей Бодров.

    Ефим был мужик степенный, водки не пил, табаку не курил и не нюхал, черным словом весь век не ругался, и человек был строгий и твердый. Два срока проходил Ефим Тарасыч в старостах и высадился без начета. Семья у него была большая: два сына и внук женатый, и все жили вместе. Из себя он был мужик здоровый, бородатый и прямой, и на седьмом десятке только стала седина в бороде пробивать. Елисей был старичок ни богатый, ни бедный, хаживал прежде по плотничьей работе, а под старость стал дома жить и водил пчел. Один сын в добычу ходил, другой – дома. Человек был Елисей добродушный и весёлый. Пивал и водку, и табак нюхал, и любил песни петь, но человек был смирный, с домашними и с соседями жил дружно. Из себя Елисей был мужичок невысокий, черноватенький. с курчавою бородкой и, по своему святому – Елисею пророку, с лысиной во всю голову.

    Давно пообещались старики и сговорились вместе идти, да всё Тарасычу недосуг было: не перемежались у него дела. Только одно кончается, другое затевается: то внука женить, то из солдатства сына меньшого поджидает, а то избу затеял новую класть.

    Сошлись раз старики праздником, сели на бревнах.

    – Что ж, – говорит Елисей, когда оброк отбывать пойдем?

    Поморщился Ефим.

    – Да погодить, – говорит, – надо, год нынче мне трудный вышел. Затеял я эту избу класть, думал, что-нибудь на сотню накину, а она уж в третью лезет. И то всё не довёл. Видно, уж до лета. На лето, коли Бог даст, беспременно пойдем.

    – На мой разум, – говорит Елисей, – откладывать нечего, идти надо нынче. Самое время – весна.

    – Время-то время, да дело расчато, как его бросить?

    – Разве у тебя некому? Сын дела поделает.

    – Как поделает-то! Большак-то у меня не надёжен – зашибает.

    – Помрем, кум, будут жить и без нас. Надо и сыну поучиться.

    – Так-то так, да все хочется при своем глазе дело совершить.

    – Эх, мил человек! Дел всех никогда не перевершишь. Вот намеднись у меня бабы к празднику моют, убираются. И то надо и другое, всех дел не захватят. Старшая сноха, баба умная, и говорит: “Спасибо, говорит, праздник приходит, нас не дожидается, а то, говорит, сколько б ни делали, всего бы не переделали”.

    Задумался Тарасыч.

    – Денег, говорит, много извел я в эту постройку; а в поход тоже не с пустыми руками идти. Деньги не малые – сто рублей.

    Засмеялся Елисей.

    – Не греши, говорит, кум. Твой достаток против моего в десять раз, а ты про деньги толкуешь. Только скажи, когда выходить – у меня и нет, да будут.

    Ухмыльнулся и Тарасыч.

    – Вишь богач, какой объявился, говорит, где ж возьмёшь-то?

    – Да дома поскребу – наберу сколько-нибудь; а чего не хватит – ульев с десяток с выставки соседу отдам. Давно уже просит.

    – Роевщина хорошая будет, тужить будешь.

    – Тужить?! Нет, кум! В жизни ни о чем, кроме о грехах, не тужил. Дороже души ничего нет.

    – Оно так, да всё неладно, как по дому неуправка.

    – А как у нас по душе-то неуправка будет, тогда хуже. А обреклись – пойдем! Право, пойдем.

    II

    И уговорил Елисей товарища. Подумал, подумал Ефим, на утро приходит к Ели сею.

    – Что ж, пойдем, говорит, правду ты говоришь. В смерти да в животе Бог волен. Пока живы да силы есть, идти надо.

    Через недельку собрались старики.

    У Тарасыча были деньги дома. Взял он себе 100 рублей на дорогу, 200 рублей старухе оставил.

    Собрался и Елисей; продал соседу 10 ульев с выставки. И приплод, сколько будет от 10 колодок, тоже соседу. Взял за все 70 рублей. Остальные 30 рублей по дому под метёлочку у всех обобрал. Старуха свои последние отдала, на похороны берегла; сноха свои дала.

    Приказал Ефим Тарасыч все дела старшему сыну: и где, сколько покосов взять, и куда навоз вывезти, и как избу выделать и покрыть. Всякое дело обдумал – всё приказал. А Елисей только наказал старухе, чтоб от проданных ульев молодых особо сажать и соседу без обмана отдать, а про домашние дела и говорить не стал: само дело, мол, покажет, что и как делать надо. Сами хозяева, для себя сделаете как лучше.

    Собрались старики. Напекли домашние лепёшек, пошили сумки, отрезали онуч новых, обули бахилки новые, взяли запасных лаптей и пошли. Проводили домашние их за околицу, распрощались, и пошли старики в путь-дорогу.

    Вышел Елисей с весёлым духом и как отошел от деревни, так все дела свои забыл. Только и думки у него, как бы дорогой товарищу угодить, как бы кому грубого слова не сказать, как бы в мире и любви до места дойти и домой вернуться. Идет Елисей дорогой и всё сам про себя либо молитву шепчет, либо жития, какие знает, на память твердит.

    А сойдется на пути с человеком или на ночлег придет, со всяким норовит как бы поласковее обойтись да по Божие слово сказать. Идет – радуется. Одного дела не мог сделать Елисей. Хотел бросить табак нюхать и тавлинку дома оставил, да скучно стало. Дорогой дал ему человек. И нет-нет, отстанет от товарища, чтоб его в грех не вводить, и понюхает.

    Идет и Ефим Тарасыч хорошо, твердо, худого не делает и пустого не говорит, да нет у него легкости на душе. Не выходит у него из головы забота про домашнее. Все припоминает, что дома делается. Не забыл ли чего сыну приказать и так ли сын делает? Увидит по дороге – картофель садят или навоз везут, и думает: так ли по приказу его сын делает. Так бы, кажется, вернулся и всё бы показал и сам сделал.

    III

    Шли пять недель старики, домашние лапти избили, уж новые покупать стали и пришли в хохлатчину. От дома шли, за ночлег и за обед платили, а пришли к хохлам, стали их на перебой к себе люди зазывать. И пустят, и покормят, и денег не берут, а еще не дорогу в сумки им хлеба, а то и лепешек накладут. Прошли они так вольно старики сот семь; прошли еще губернию и пришли в неурожайное место. Пускать пускали и денег за ночлег не брали, а кормить перестали. И хлеба не везде давали, другой раз и за деньги не добьются. Прошлый год, рассказывал народ, не родилось ничего. Которые богаты были, разорились, всё распродали; которые средственно жили – на-нет сошли; а бедняки – так или уехали совсем, или по миру ходят, или дома кое-как перебиваются. Зимой мякину или лебеду ели.

    Ночевали раз старики в местечке, купили хлеба фунтов пятнадцать, переночевали и вышли до зорьки, чтоб подальше до жару уйти. Прошли верст десять и дошли до речки, сели, зачерпнули воды в чашку, помочили хлебца, поели и переобулись. Посидели, отдохнули. Достал Елисей рожок. Покачал на него головой Ефим Тарасыч.

    – Как, говорит, такую пакость не бросить!

    Махнул рукой Елисей.

    – Пересилил, говорит, меня грех, что сделаешь!

    Поднялись, пошли дальше. Прошли ещё вёрст десяток. Пришли в большое село, прошли всё насквозь. И уж жарко стало. Уморился Елисей, захотелось ему и отдохнуть и напиться, да не останавливается Тарасыч. Тарасыч в ходьбе крепче был, и трудненько было Елисею за ним тянуться.

    – Напиться бы, говорит.

    – Что ж, напейся. Я не хочу.

    Остановился Елисей.

    – Ты, говорит, не жди, я только забегу вон в ту хатку, напьюсь. Живой рукой догоню.

    – Ладно, говорит. И пошел Ефим Тарасыч один вперед по дороге, а Елисей повернул к хатке.

    Подошел Елисей к хатке. Хатка небольшая, мазаная; низ чёрный, верх белый, да облупилась уж глина, давно, видно, не мазана, и крыша с одного бока раскрыта. Ход в хатку со двора. Вошел Елисей на двор; видит – у завалинки человек лежит безбородый, худой, рубаха в портки – по-хохлацки. Человек, видно, лег в холодок, да солнце вышло прямо на него. А он лежит и не спит. Окликнул его Елисей, спросил напиться – не отозвался человек. “Либо хворый, либо неласковый”, подумал Елисей и подошёл к двери. Слышит – в хате дитя плачет. Постучал Елисей кольцом. “Хозяева!” Не откликаются. Постучал ещё посошком в дверь. “Крещёные!” Не шевелятся. “Рабы Божии!” Не отзываются. Хотел Елисей уже и прочь идти, да слышит – из-за двери ровно охает кто-то. “Уж не беда ли какая-нибудь с людьми? Поглядеть надо!” И пошёл Елисей в хату.

    IV

    Повернул Елисей кольцо – не заперто. Отложил дверь, прошёл через сенцы. Дверь в хату отперта. Налево печь; прямо передний угол; в углу божница, стол; за столом – лавка; на лавке в одной рубахе старуха простоволосая сидит, голову на стол положила, а подле неё мальчишка худой, как восковый весь, а брюхо толстое, старуху за рукав дёргает, а сам ревмя-ревёт, чего-то просит. Вошёл Елисей в хату. В хате дух тяжёлый. Смотрит – за печью на полу женщина лежит. Лежит ничком и не глядит, только хрипит и ногу то вытянет, то подтянет. И швыряет её с боку на бок, и от неё-то дух тяжкий, – видно под себя ходит и убрать её некому. Подняла голову старуха, увидала человека.

    – Чого, говорит, тобi треба? чого треба? Нема, чоловiче нiчого.

    Понял Елисей, что она говорит, подошел к ней.

    – Я, говорит, раба Божия, напиться зашел.

    – Нема, кажу, нема. Нема чого й взяти. Иди собi.

    Стал Елисей спрашивать. – Что ж и здорового у вас али никого нет женщину убрать?

    – Та нема никого; чоловiк на дворi помира, а мы тутечки.

    Замолчал было мальчик – чужого увидал, да как заговорила старуха, опять ухватил её за рукав: “Хлiба, бабусю! хлiба!” и опять заплакал.

    Только хотел спросить Елисей старуху, ввалился мужик в хату, прошел по стенке и хотел на лавку сесть, да не дошёл и повалился в угол у порога. И не стал подыматься, стал говорить. По одному слову отрывает, скажет – отдышится, другое скажет.

    – И болезнь, говорит, напала, и… голодны. Ось з голоду помирает! – показал мужик на мальчика и заплакал.

    Встряхнул Елисей сумку за плечами, выпростал руки, скинул сумку наземь, потом поднял на лавку и стал развязывать. Развязал, достал хлеб, ножик, отрезал ломоть, подал мужику. Не взял мужик, а показал на мальчика и на девочку, им, мол, дай. Подал Елисей мальчику. Почуял мальчик хлеб, потянулся, ухватил ломоть опии ручонками, с носом в ломоть ушёл. Вылезла из-за печки ещё девочка, уставилась на хлеб. Подал и ей Елисей. Отрезал ещё кусок и старухе дал. Взяла и старуха, стала жевать.

    – Воды бы, говорит принести, уста и них запеклись. Хотела, говорит, я – вчера ли, сегодня, уж и не помню – принести, упала, не дошла, и ведро там осталось, коли не взял кто.

    Спросил Елисей, где колодец у них. Растолковала старуха. Пошёл Елисей, нашёл ведро, принёс воды, напоил людей. Поели ребята ещё хлеба с водой, и старуха поела, а мужик не стал есть. “Не принимает, говорит, душа”. Баба – та вовсе не поднималась и в себя не приходила, только металась на полатях. Пошел Елисей на село в лавку, купил пшена, соли, муки, масла. Разыскал топоришко, нарубил дров, стал печку топить. Стала ему девочка помогать. Сварил Елисей похлебку и кашу, накормил людей.

    V

    Поел мужик немножко, и старуха поела, а девочка с малышком и чашку всю вылизали и завалились обнявшись спать.

    Стали мужик со старухой рассказывать, как всё это с ними сталось.

    – Жили мы, говорят, и допрешь того небогато, а тут не родилось ничего, стали с осени проедать, что было. Проели всё – стали у соседей и добрых людей просить. Сперва давали, а потом отказывать стали. Которые бы и рады дать, да нечего. Да и просить-то совестно стало: всем должны – и деньгами, и мукой, и хлебом. Искал, – говорит мужик, – я себе работы – работы нет. Народ везде из-за корму в работу набивается. День поработаешь, да два такие ходишь – работы ищешь. Стали старуха с девчонкой ходить в даль побираться. Подаяние плохое, ни у кого хлеба нет. Всё-таки кормились кое-как, думали, – пробьемся так до новины. Да с весны совсем подавать перестали, а тут и болезнь напала. Пришло совсем плохо. День едим, а два нет. Стали траву есть. Да с травы ли, али так напала на бабу болезнь. Слегла баба, и у меня, – говорит мужик, – силы нет. И поправиться не с чего.

    – Одна я, – говорит старуха, билась, да из силы выбилась без еды и ослабла. Ослабла и девчонка, да и заробела. Посылали её к соседям – не пошла. Забилась в угол и нейдет. Заходила соседка позавчера, да увидала, что голодные да больные, повернулась, да и ушла. У ней самой муж ушёл, а малых детей кормить нечем. Так вот и лежали – смерти ждали.

    Отслушал их речи Елисей, да и раздумал в тот же день идти догонять товарища и заночевал тут. На утро встал Елисей, взялся по дому за работу, как будто сам он и хозяин. Замесил со старухой хлеба, истопил печку. Пошёл с девчонкой по соседям добывать, что нужно. Чего ни хватится – ничего нет, все проедено: ни по хозяйству, ни из одёжи. И стал Елисей припасать то, что нужно: что сам сделает, а что купит. Пробыл так Елисей один день, пробыл другой, пробыл и третий. Справился малышок, ходить стал по лавке, к Елисею ластится. А девочка совсем повеселела, во всех делах помогает. Всё за Елисеем бегает: “Дiду! Дiдусю!” Поднялась и старуха, к соседочке прошла. Стал и мужик по стенке ходить. Лежала только баба, да и та на третий день очнулась и стала есть просить. “Ну, – думает Елисей, – не чаял я столько времени прогулять, теперь пойду”.

    VI

    На четвертый день подошли розговены, и думает Елисей: “дай уж разговеюсь с людьми, куплю им кое-чего для праздника, а на вечер и пойду”. Пошёл Елисей опять на село, купил молока, муки белой, сала. Наварили, напекли они, со старухой, и на утро сходил Елисей к обедне, пришёл, разговелся с людьми. Встала в этот день и баба, стала бродить. А мужик побрился, чистую рубаху надел – старуха выстирала, – пошёл на село к богатому мужику милости просить. Заложены были богатому мужику и покос и пашня, так пошёл просить, не отдаст ли покоса и пашни до новины. Вернулся к вечеру хозяин скучный и заплакал. Не помиловал богатый мужик, говорит: “приноси деньги”.

    Задумался опять Елисей. “Как им, думает, теперь жить? Люди косить пойдут, им нечего: покос заложен. Поспеет рожь – люди убирать примутся (да и родилась же она хороша, матушка!), а им прождать нечего: продана у них десятина их богатому мужику. Уйду я, они опять так же собьются”. И разбился Елисей мыслями и не пошел с вечера – отложил до утра. Пошел спать во двор. Помолился, лег и не может заснуть: и идти-то надо – уж и так денег и времени много провел, и людей жалко. “Всех, видно, не оделишь. Хотел им водицы принести да хлебца по ломтю подать, а оно вишь куда хватило. Теперь уж – покос да пашню выкупи. А пашню выкупи, корову ребятам купи да лошадь мужику снопы возить. Видно, запутался ты брат Елисей Кузьмич. Разъякорился и толков не найдешь!” Поднялся Елисей, взял кафтан из-под головы, развернул, достал рожок, понюхал, думал мысли прочистить, ан нет: думал, думал, ничего не придумал. И идти надо и людей жалко. А как быть не знает. Свернул кафтан под голову и опять лег. Лежал, лежал, уж и петухи пропели, и совсем засыпать стал. Вдруг ровно разбудил его кто-то. Видит он, будто идет он в ворота и зацепил с одной стороны онучей, и онуча развязалась. Стал отцеплять, ан зацепился не за плетень, а это девчонка держит, кричит: “Дiду, дiдусю, хлiба!” Поглядел на ногу, а за онучу малышок держит, из окна старуха и мужик глядят. Проснулся Елисей, заговорил с собой в голос. “Выкуплю, говорит, завтра пашню и покос, и лошадь куплю, и муки до новины, и корову ребятам куплю. А то пойдешь за морем Христа искать, а в самом себе потеряешь. Надо справить людей!” И заснул Елисей до утра. Проснулся Елисей рано. Пошел к богатому мужику – рожь выкупить, отдал деньги за покос. Купил косу – и та продана была – принёс домой. Послал мужика косить, а сам пошёл по мужикам: отыскал у кабатчика продажную лошадь с телегой. Сторговался, купил, купил и муки мешок, на телегу положил и пошёл корову покупать. И дёт Елисей и нагоняет двух хохлушек. Идут бабы, промеж себя балакают. И слышит Елисей, что говорят бабы по-своему, а разбирает, что про него говорят.

    – Бачь, оце його значала не пiнали, така думка: простый чоловiк. Зайшов, кажуть, напиться, та й там и зажив. Чого, чого не накупав вин им. Сама бачила, як сегодня у шинкаря коняку с возом купив. Ни мабуть таки е люди на свiтi. Треба пiти подивиться.

    Услыхав это, Елисей понял, что его хвалят, и не пошёл корову покупать. Вернулся к кабатчику, отдал деньги за лошадь. Запряг и поехал с мукой к хате. Подъехал к воротам, остановился и слез с телеги. Увидали хозяева лошадь – подивились. И думается им, что для них он лошадь купил, да не смеют сказать. Вышел хозяин отворить ворота.

    – Откуда, говорит, конь у тебя, дедушка?

    – А купил, говорит. Дешево попалась. Накоси, мол, в ящик травки ей на ночь положить. Да и мешок сними.

    Отпряг хозяин лошадь, снёс мешок в амбар, накосил беремя травы, положил в ящик. Легли спать. Елисей лёг на улице и туда с вечера свою сумку вынес. Заснул весь народ. Поднялся Елисей, увязал сумку, обулся, одел кафтан и пошёл в путь за Ефимом.

    VII

    Отошёл Елисей верст пять. Стало светать. Сел он под дерево, развязал сумку, стал считать. Сосчитал, осталось денег 17р. 20копеек. “Ну, думает, с этим за море не переедешь! А Христовым именем собирать – как бы греха больше не было, кум Ефим и один дойдет, за меня свечку поставит. А на мне, видно, оброк до смерти останется. Спасибо, хозяин милостивый – потерпит”.

    Поднялся Елисей, встряхнул сумкой за плечами и пошёл назад. Только село то обошёл кругом, чтобы его люди не видели. И скоро домой дошёл Елисей. Туда шёл – трудно казалось, через силу другой раз тянулся за Ефимом; а назад пошёл, как ему Бог дал, что идёт и усталости не знает. Идёт играючи, посошком помахивает, по 70 вёрст в день проходит.

    Пришёл Елисей домой. Уж с поля убрали. Обрадовались домашние своему старику, стали расспрашивать: как и что, отчего от товарища отстал, отчего не дошёл, домой вернулся? Не стал рассказывать.

    – Да не привёл, говорит, Бог; растерял деньги и отстал от товарища. Так и не пошёл. Простите ради Христа!

    И отдал старухе остальные деньги. Расспросил Елисей про домашние дела: всё хорошо, все дела переделали, упущений в хозяйстве нет, и живут все в мире и согласие.

    Услыхали тем же днём и Ефимовы, что вернулся Елисей, пришли спрашивать про своего старика. И им тоже сказал Елисей.

    – Ваш, говори, старик здорово пошёл, разошлись мы, за три дня до петрова дня; хотел я было догонять, да тут такие дела пошли: растерял я деньги и не с чем стало идти, так и вернулся.

    Подивился народ: как так человек умный та и так глупо сделал, – пошёл и не дошел, только деньги провёл? Подивились и забыли. И Елисей забыл. Взялся за работу по дому: заготовил с сыном дров на зиму, обмолотил с бабами хлеб, прикрыл сараи, убрал пчёл, отдал 10 колодок пчёл с приплодом соседу. Хотела его старуха утаить, сколько от проданных колодок отроилось, да Елисей сам знал, какая холостая, какая роилась, и соседу вместо десяти семнадцать отдал. Убрался Елисей, услал сына на заработки, а сам засел на зиму лапти плести и колодки долбить.

    VIII

    Весь тот день, как остался Елисей в хате у больных людей, ждал Ефим товарища. Отошёл он недалеко и сел. Ждал, ждал, заснул, проснулся, ещё посидел – нет товарища. Все глаза проглядел. Уже солнце за дерево зашло, – нет Елисея. “Уж, не прошёл ли, думает, мимо меня, или не проехал ли (подвёз кто, не приметил меня, пока я спал). Да нельзя же не видеть ему. В степи далеко видно. Пойду назад, думает, а он вперёд уйдёт. Расстанемся с ним, ещё того хуже. Пойду вперёд, на ночлеге сойдёмся”. Пришёл в деревню, попросил десятского, чтобы если придёт такой старичок, отвести его в туже хату. Не пришёл на ночлег Елисей. Пошёл дальше Ефим, спрашивал всех: не видели ли старичка лысенького? никто не видел. Подивился Ефим и пошёл один. “Сойдемся, думает, где-нибудь в Одессе на корабле”, и перестал думать.

    Сошёлся на дороге со странником. Странник в скуфье, в подряснике и с длинными волосами, был и на Афоне и в другой раз едет в Иерусалим. Сошлись на ночлеге, разговорились и пошли вместе.

    Дошли до Одессы хорошо. Трое суток прождали корабля. Богомольцев много дожидалось. Были с разных сторон. Опять порасспросил Ефим про Елисея – никто не видал.

    Выправил Ефим билет заграничный – 5 рублей стало. Отдал 40 целковых за проезд туда и обратно, закупил хлеба, селёдок на дорогу. Погрузили корабль, перевезли богомольцев, сел и Тарасыч со странником. Подняли якоря, отчалили, поплыли морем. День хорошо плыли; к вечеру поднялся ветер, пошёл дождь, стало качать и корабль заливать. Взметался народ, стали бабы голосить, и из мужчин, которые послабее, стали по кораблю бегать, места искать. Нашёл и на Ефима страх, только виду не показал: как где сел с прихода на полу, рядом с тамбовскими стариками, так и сидел всю ночь и день другой весь; только свои сумки держали и нечего не говорили. Затихло на третий день. На пятый день пристали к Царьграду. Которые странники высаживались на берег, ходили смотреть храм Софии-премудрости, где теперь турки владеют; Тарасыч не высаживался, на корабле просидел. Только булки белой купил. Простояли сутки, опять поплыли морем. Останавливались ещё у Смирны города, у другого Александрии и доплыли благополучно до Яффы города. В Яффе высадка всем богомольцам: 70 вёрст пешеходу до Иерусалима. Тоже при высадке набрался страху народ: корабль высокий и с корабля вниз на лодки народ кидают, а лодку качает, того и гляди не угодить в лодку, а мимо, человек двух замочило, а высадились все благополучно. Высадились, пошли пешие; на третий день к обеду дошли до Иерусалима. Стали за городом, на Русском подворье, билеты прописали, пообедали, пошли со странником по святым. К самому гробу Господню ещё впуска не было. Пошли в патриарший монастырь, Собрали туда всех поклонников, посадили женский пол и мужской пол особо. Велели разуться и сесть кругом. Вышел монах с полотенцем и стал всем ноги умывать; Умоет, и поцелует, и так всех обошёл. Ефиму ноги умыл и поцеловал. Отстояли вечерню, заутреню, помолились, свечи поставили и подали поминанья за родителей. Тут и покормили и вино подносили. На утро пошли в кельню Марии Египетской, где она спасалась. Поставили свечи, молебен отслужили. Оттуда в Авраамов монастырь ходили. Видели Савеков сад – место, где Авраам сына заколоть хотел Богу. Потом ходили на то место, где Христос явился Марии Магдалине, и в церковь, Якова, брата Господня. Все места показывал странник и везде сказывал, сколько, где денег подавать надо. К обеду вернулись на подворье, поели. И только стали укладываться спать, взахался странник, стал свою одежду перебирать – шарить. “Вытащили у меня портмоне с деньгами, 23 рубля, говорит, было: две десятирублёвые и три мелочью”. Потужил, потужил странник, делать нечего – легли спать.

    IX

    Лёг Ефим спать, и напало на него искушение. “Не вытаскивали, думает, у странника денег; у него, думается, их не было, Нигде он не подавал. Мне приказывал подавать, а сам не давал, да и у меня рубль взял”.

    Подумает так Ефим и начнет сам себя укорять: “Что, говорит, мне человека судить, грешу я. Не стану думать”. Только забудется, опять станет поминать, как странник на деньги приметлив и как он не похоже говорит, что у него портмоне вытащили. “И не было, думает, у него денег. Один отвод”.

    Встали перед вечером и пошли к ранней обедне в большой храм Воскресенья – к гробу Господню. Не отстает странник от Ефима, с ним вместе идёт.

    Пришли к храму. Народу – странников-богомольцев, русских, и всяких народов, и греков, и армян, и турок, и сириян – собралось много. Повёл их монах. Провёл их мимо стражи турецкой к тому месту, где снят с креста Спаситель и помазан и где 9 подсвечников больших горят. Всё показывали и рассказывали. Поставил там Ефим свечку. Потом повели монахи Ефима на правую руку вверх по ступенькам на Голгофу, на то место, где крест стоял; там молился Ефим. Потом показали Ефиму скважину, где земля до преисподней проселась; потом показывали то место, где прибивали руки и ноги Христа к кресту гвоздями; потом показали гроб Адама, где кровь Христа лилась на его кости. Потом пришли к камня, где сидел Христос, когда надевали на Него терновый венец; потом – к столбу, к которому привязывали Христа, когда били Его. Потом видел Ефим камень с двумя дырами для ног Христа. Хотели ещё что-то показать, да заторопился народ: заспешили все к самой пещере гроба Господня. Отошла там чужая, началась православная обедня. Пошёл Ефим с народом к пещере.

    Хотел он отбиться от странника – всё в мыслях он грешил на странника – да не отстаёт от него странник, с ним вместе и к обедне к гробу Господню пошёл. Хотели они поближе стать, не поспели. Стеснился народ так, что ни вперёд, ни назад продора нет. Стоит Ефим, смотрит вперёд, молится, а нет-нет и ощупает, тут ли кошель. Двоится у него в мыслях: первое думает – обманывает его странник; второе думает – коли не обманул, а вправду вытащили, так как бы и со мной того же не было.

    X

    Стоит так Ефим, молится и смотрит вперёд, в часовню, где сам гроб и над гробом 36 лампад горят. Стоит Ефим, через головы смотрит, что за чудо! Под сами лампадами, где благодатный огонь горит, впереди всех, видит, стоит старичок в кафтане сермяжном, блестит лысина во всю голову, как у Елисея Боброва. “Погож, думает, на Елисея. Да нельзя ему быть! Нельзя ему прежде меня поспеть. Корабля до нас за неделю отходил. Нельзя ему было упредить. А на нашем корабле не было. Я всех богомольцев видел”.

    Только думал так Ефим, стал молиться старичок и поклонился три раза: раз наперед Богу, а потом миру православному на обе стороны. И как повернул голову старичок на правую сторону, так и признал его Ефим. Самый он, Бобров, и есть – и борода черноватая, курчавая, и проседь в щеках, и брови, и глаза, и нос, и всё обличие его. Самый он, Ели сей Бобров.

    Обрадовался Ефим, что товарища нашёл, и подивился, как так Елисей наперёд его поспел.

    “Ай да Бобров, думает, куда на перёд пролез! Видно, с человеком таким сошёлся, что привёл его. Дай на выходе найду его, своего странника в скуфье брошу и с ним стану ходить, авось и он меня проведёт наперёд”.

    И всё смотрел Ефим, как бы не упустить ему Елисея. Да отошли обедни, зашатался народ, пошли прикладываться, затеснились, отдавили в сторону Ефима. Опять напал на него страх, как бы, думает, кошель не вытащили? Прижал рукой кошель Ефим и стал продираться, только бы на простор выбраться. Выбрался на простор, ходил-ходил, искал-искал Елисея тут и в храме. Тут же в храме по кельям всякого народа много видел: которые тут же и едят, и пьют вино, и спят, и читают. И нет нигде Елисея. Вернулся Ефим на подворье, – не нашёл товарища. В этот вечер странник не приходит. Пропал, и рубль не отдал.

    На другой день пошёл опять Ефим к гробу Господню с тамбовским стариком, на корабле с ним ехал. Хотел пролезть вперёд, да опять отдавили его, и стал он у столба и молится. Поглядел наперёд, – опять под лампадами у самого гроба Господня на переднем месте стоит Елисея, руки развёл, как священник у алтаря, и блестит лысина во всю голову. “Ну, – думает Ефим, – теперь уже не упущу его”. Полез продираться вперёд. Продрался – нет Елисея. Видно ушёл. И на третий день опять у гроба Господня смотрит – в самом святом месте стоит Елисей на самом на виду, руки развёл и глядит кверху, точно видит что то над собой. И светится его лысина во всю голову. “Ну, – думает Ефим,- теперь уже не упущу его, пойду к выходу стану. Там уже не разминемся”. Вышел Ефим, стоял-стоял, полдень простоял: весь народ прошёл, нет Елисея.

    Пробыл шесть недель Ефим в Иерусалиме и побывал везде: и в Вифлееме, и в Вифании, и на Иордане, и на новую рубаху печать у гроба Господня наложил, чтобы похорониться в ней, и воды из Иордана в склянку взял, и земли и свечей с благодатным огнём взял и в восьми местах поминания записал, извёл все деньги, только бы домой дойти. И пошёл Ефим назад к дому. Дошёл до Яффы, сел на корабль, приплыл в Одессу и пошёл пешеходом домой.

    XI

    Идёт Ефим один тем же путём. Стал к дому приближаться, опять напала на него забота, как без него дома живут. “В год, думает, воды много утекло. Дом целый век собираешь, а разорить дом не долго. Как сын без него дела повёл, как весна вскрылась, как скотина перезимовала, так ли избу выделали”. Дошёл Ефим до того места, где они запрошлый год расстались с Елисеем. Народу и узнать нельзя. Где запрошлый год народ бедствовал, нынче все достаточно живут. Родилось всё хорошо в поле. Поправился народ и прежнее горе забыли. Подходит вечерком Ефим к тому самому селу, где запрошлый год Елисей отстал. Только вошёл в село, выскочила из-за хатки девочка в белой рубахе.

    – Дiд! Дiдко! До нас заходи.

    Хотел Ефим пройти, да не пускает девочка, ухватила за полу, тащет к хате и сама смеётся.

    Вышла на крыльцо и женщина с мальчиком, тоже манит:

    – Заходи, мол, дедушка, поужинаешь, переночуешь.

    Зашёл Ефим. “Кстати, думает, про Елисея спрошу: никак в эту самую хату напиться заходил”.

    Вошёл Ефим, сняла с него женщина сумку, умыться подала, посадила за стол. Молока достала, вареников, каши поставила на стол. Поблагодарил Тарасыч, похвалил людей за то, они странников привечают. Покачала женщина головой.

    – Нам, говорит нельзя странников не привечать. Мы от странника жизнь узнали. Жили мы, Бога забыли, и наказал всех Бог так, что все только смерти ждали. Дошли летось до того, что все лежали – и есть нечего и больны. И помереть бы нам, да послал нам Бог такого же, вот, как и ты, старичка. Зашёл он среди дня напиться, да увидел нас, пожалел, да и остался с нами. И поил, и кормил, и на ноги поставил, и землю выкупил, и лошадь с телегой купил, и нас кинул.

    Вошла в хату старуха, перебила речь женщины.

    – И сами мы не знаем, говорит, человек ли был или ангел Божий. Всех-то любил, всех-то жалел, и ушёл – не сказался, и молить за кого Бога – не знаем. Как теперь вижу: лужу я, смерти жду, смотрю – вошёл старичок, немудренький, лысенький, воды напиться. Ещё я думала, грешная: что шляются? А он вот что сделал! Как увидал нас, сейчас сумочку долой, Вот на этом месте поставил, развязал.

    Вступилась девочка.

    – Нет, говорит, бабушка, он прежде сюда посередь хаты поставил сумку, а потом на лавку убрал.

    И стали они спорить и все дела его вспоминать: и где он сидел, и что делал, и что кому сказал.

    На ночь приехал и мужик-хозяин на лошади, тоже стал про Елисея рассказывать, как он у них жил.

    – Не прийди он к нам, говорит, мы бы все в грехах померли. Помирали мы в отчаяние, на Бога и на людей роптали. А он нас и на ноги поставил, и через него мы Бога познали, и в добрых людей уверовали. Спаси его Христос! Прежде как скоты жили, а он нас людьми сделал.

    Накормили, напоили люди Ефима, положили спать и сами легли.

    Лежит Ефим и не спит, и не выходит у него из головы Елисей, как он видел его в Иерусалиме три раза в переднем месте.

    “Так вот где, думает, опередил меня! Мои труды приняты, нет ли, а его то принял Господь”.

    На утро распрощались люди с Ефимом, наклали ему пирожков на дорогу и пошли на работу, а Ефим в путь-дорогу.

    XII

    Ровно год проходил Ефим. На весну вернулся домой.

    Пришёл он домой к вечеру. Сына дома не было, в кабаке был. Пришёл сын выпившим, стал его Ефим расспрашивать. По всему видал, что замотался без него малый. Деньги все провёл дурно, дела упустил. Стал его отец щунять. Стал сын грубиянить.

    – Ты бы, говорит, сам поворочал, а то ты ушел, да и деньги ещё унёс с собой, а с меня спрашиваешь.

    Рассерчал старик, побил сына.

    На утро вышел Ефим Тарасыч к старосте о сыне поговорить, идёт мимо Елисеева двора. Стоит старуха Елисеева на крылечке, здоровается:

    – Здорово, кум, говорит; здорово ли, касатик сходил?

    Остановился Ефим Тарасыч.

    – Слава Богу, говорит, сходил; твоего старика потерял, да слышу он домой повернулся.

    И заговорила старуха – охотница была покалякать.

    Вернулся, говорит, кормилец, давно вернулся. Вскоре после Успенья, никак. Уж и рады же мы были, что его Бог принёс! Скучно нам без него. Работа от него какая, – года его ушли. А всё голова, и нам веселее. Уж и парень как радовался! Без него, говорит, как без света в глазу. Скучно нам без него, желанный, любим мы его, уж как жалеем.

    – Что ж, дома, что ль, он теперь?

    – Дома, родной, на пчельник рои огребает. Хороша, баит, роевщина. Такую Бог дал силу пчеле, что и старик и не запомнит. Не по грехам, байт, бог даёт. Заходи, желанный, как рад-то будет.

    Пошёл Ефим через сени, через двор и на пчельник к Елисею. Вошёл на пчельник, смотрит – стоит Елисей без сетки, без рукавиц, в кафтане сером под берёзкою, руки развёл и глядит вверх, и лысина блестит во всю голову, как он в Иерусалиме у гроба Господня стоял, а над ним, как в Иерусалиме, сквозь берёзку, как жар горит, играет солнце, а вокруг головы золотые пчёлки в венец свились, вьются, но не жалят его. Остановился Ефим.

    Окликнула старуха Елисея.

    – Кум, говорит, пришёл!

    Оглянулся Елисей, обрадовался, пошёл куму на встречу, полегонечку пчёл из бороды выбирает.

    – Здорово, кум, здорово, милый человек… Хорошо сходил?

    – Ноги сходил, и водицы тебе с Иордана реки принёс. Заходи, возьми, да принял Господь труды…

    – Ну и, слава Богу, спаси Христос.

    Помолчал Ефим.

    – Ногами был, да душой-то был ли, али другой кто…

    – Божие дело, кум, Божие дело.

    – Заходил также я на обратном пути в ту хату, где ты остался…

    Испугался Елисей, заторопился.

    – Божие дело, кум, Божие дело. Что ж, заходи, что ль, в избу – медку принесу.

    И замял Елисей речь, заговорил про домашнее.

    Вздохнул Ефим и не стал поминать Елисею про людей в хате и про то, что он видел в Иерусалиме. И понял он, что на миру по смерти велел Бог отбывать каждому свой оброк – любовью и добрыми делами.

    1885 г.

    Читает Зоя Феодосьевна Родзевилова.

    Источник: https://isci.us/projects/scp/leo-tolstoy/

    Севастиан-мученик (Константин Романов)
    5 (2)

    Севастиан-мученик (Константин Романов) в Христианской фонотеке

    Севастиан-мученик (Константин Романов) Поэма

    Посвящение: Королеве Эллинов Ольге Константиновне

    ‎Тебе, тебе, мой ангел нежный,
    Я посвящаю этот труд;
    О, пусть любовно и прилежно
    Твои глаза его прочтут.

    ‎Ты мне внушила эти строки,
    Они тобой вдохновлены:
    Пускай же будут в край далекий
    Они к тебе унесены.

    ‎И если грудь заноет больно
    Тоской по нашей стороне,
    Пускай тогда они невольно
    Тебе напомнят обо мне.

    ‎И пусть хоть тем тебе поможет
    Тот, кто всегда и всюду твой,
    Кто позабыть тебя не может,
    И чья душа полна тобой.

    Строфы

    I
    ‎В Риме праздник. Рыщут колесницы,
    Топот, стук колес по мостовой,
    Ржанье, свист бича и крик возницы
    В гул слилися. К форуму толпой
    Повалил народ. Снуют носилки,
    Пыль клубится облаком густым;
    Фыркает, храпит и рвется пылкий
    ‎Конь под всадником лихим.

    II
    В честь богини зеленью, цветами
    Убран был Венеры пышный храм;
    От курильниц синими клубами
    Возносился легкий фимиам.
    В наготе божественного тела,
    Фидия рукою создана,
    В благовонном сумраке белела
    ‎Олимпийская жена.

    III
    Совершая жертвоприношенье,
    Цезарь сам стоял пред алтарем,
    И жрецы в немом благоговенье
    С утварью теснилися кругом.
    Все во прах повергнулись толпою,
    Преклонился сам Максимиан,
    Не поник отважной головою
    ‎Лишь один Севастиан.

    IV
    Засверкали цезаревы очи
    И зловещим вспыхнули огнем,
    Вне себя он стал мрачнее ночи
    Искаженным яростью лицом:
    “Ты ль не хочешь чтить моей святыни,
    “Возмущая наше торжество!
    “Ты ль, трибун мой, дерзкою гордыней
    ‎”Оскорбляешь божество!”

    V
    И бесстрашно, твердо и спокойно
    Отвечал ему Севастиан:
    “Человеку, цезарь, недостойно
    “Почитать бездушный истукан.
    “Правды нет в твоей безумной вере,
    “Ваши боги – лживая мечта,
    “Не могу я кланяться Венере,
    ‎”Исповедуя Христа!

    VI
    “Он – мой Бог! Его святою кровью
    “Грешный мир искуплен и спасен;
    “Лишь Ему с надеждой и любовью
    “Я молюсь коленопреклонен.
    “Небеса Он создал, создал землю,
    “Создал все, что дышит и живет.
    “Лишь Его велениям я внемлю,
    ‎”Он мне помощь и оплот!”

    VII
    Неподвижно, в трепетном молчанье,
    Царедворцы робкою толпой
    Роковое слушали признанье,
    Изумляясь дерзости такой.
    Обезумел цезарь, злобы полный,
    Ярый гнев уста его сковал,
    И смятенным ликторам безмолвно
    ‎Он трибуна указал.

    VIII
    Вмиг вокруг него живой стеною
    Их сомкнулись тесные ряды;
    Повлекли они его с собою
    В гору, в Палатинские сады.
    Нумидийской цезаревой страже
    Сдали там с рук на руки его…
    И покорно стал от злобы вражьей
    ‎Он конца ждать своего.

    IX
    Гаснет алый запад, догорая
    В небесах багряною зарей;
    Быстро тень надвинулась густая,
    И звезда зажглася за звездой,
    Уж померкло небо голубое,
    Тихо все… Уснул великий Рим;
    И в немом, задумчивом покое
    ‎Ночь спустилася над ним.

    X
    Уж во власти тихого Морфея,
    Под его чарующим крылом
    Все, в дремоте сладкой цепенея,
    Позабылось безмятежным сном.
    Лишь к стволу привязан кипариса,
    Молодой трибун-христианин,
    Там, в саду цветущем Адониса,
    ‎В эту ночь не спит один.

    XI
    А кругом на храмы, на чертоги
    Налегла таинственная тьма;
    Сторожат изваянные боги
    Рощи Палатинского холма;
    Сладко в них цветы благоухают,
    Водометы плещут и журчат
    И росою свежей орошают
    ‎Мрамор царственных палат.

    XII
    Полночь дышит влажною прохладой.
    У стены на каменном полу
    Стража крепко спит под колоннадой.
    Догорев, костер дымит в углу;
    Пламя, вспыхнув, озарит порою
    То карниз, то вазу, то плиту,
    И кружася, искры над золою
    ‎С треском гаснут на лету.

    XIII
    И задумчив узник одинокий,
    Кротких глаз не сводит он с костра:
    Скоро мрак рассеется глубокий,
    Минет ночь, – не долго до утра.
    Заблестит восток воспламененный,
    Брызнут солнца первые лучи
    И разбудят этот город сонный,
    ‎И проснутся палачи.

    XIV
    На него они наложат руки,
    Истерзают молодую грудь,
    И настанет час предсмертной муки,
    И окончен будет жизни путь.
    Словно искра, в мраке исчезая,
    Там, над этим тлеющим костром,
    Жизнь его, как утро, молодая
    ‎В миг один угаснет в нем.

    XV
    Но ни жизни, полной юной силы,
    Ни даров земных ему не жаль,
    Не страшит его порог могилы;
    Отчего ж гнетет его печаль?
    Отчего заныла грудь тоскою?
    Отчего смутилось сердце в нем?
    Иль ослаб он бодрою душою
    ‎Пред мучительным концом?

    XVI
    Не его ли пламенным желаньем
    Было встретить доблестный конец,
    Радость вечную купить страданьем
    И стяжать мучения венец?
    Не мечтал ли дни он молодые
    Положить к подножию Креста
    И, как те избранники святые,
    ‎Пасть за Господа Христа?

    XVII
    Но они не ведали печали:
    Не в тиши безмолвной и глухой,
    Посреди арены умирали
    Пред ликующей они толпой.
    Нет, в душе их не было кручины,
    Погибать отрадней было им:
    В Колизее славной их кончины
    ‎Был свидетель целый Рим.

    XVIII
    Может быть, звучали в утешенье
    Им слова-напутствия друзей,
    Их молитвы, их благословенья;
    Может быть, меж сотнями очей
    Взор они знакомый различали
    Иль привет шептавшие уста;
    Мужества, дивясь, им придавали
    ‎Сами недруги Христа.

    XIX
    А ему досталась доля злая
    Позабытым здесь, в глуши немой,
    Одиноко, в муках замирая,
    Изнывать предсмертною тоской.
    Никого в последнее мгновенье
    Не увидит он, кто сердцу мил,
    Кто б его из мира слез и тленья
    ‎Взором в вечность проводил.

    XX
    А меж тем над спящею столицей,
    Совершая путь обычный свой,
    Безмятежно месяц бледнолицый
    Уж плывет по выси голубой.
    Просияла полночь; мрак редеет,
    Всюду розлит серебристый свет,
    И земля волшебным блеском рдеет
    ‎Небу чистому в ответ.

    XXI
    Там белеет храм Капитолийский,
    Древний форум стелется под ним;
    Здесь колонны, арки, обелиски
    Облиты сияньем голубым;
    Колизей возносится безмолвный,
    А вдали, извилистой каймой
    Тибра мутные струятся волны
    ‎За Тарпейскою скалой.

    XXII
    И любуясь дивною картиной,
    Позабылся узник молодой;
    Уж теперь не горем, не кручиной,
    Сердце полно сладкой тишиной.
    Приутихло жгучее страданье,
    И в душе сомненье улеглось:
    Этой ночи кроткое сиянье
    ‎Словно в грудь ему влилось.

    XXIII
    Примиренный с темною судьбою,
    Вспоминает он былые дни:
    Беззаботной, ясной чередою
    Пронеслись на севере они.
    Видит он зеленые равнины,
    Где блестят сквозь утренний туман
    Альп далеких снежные вершины,
    ‎Видит свой Медиолан.

    XXIV
    Видит дом родной с тенистым садом,
    Рощи, гладь прозрачную озер
    И себя, ребенком малым, рядом
    С матерью; ее он видит взор,
    На него так нежно устремленный…
    Как у ней был счастлив он тогда,
    Этим милым взором осененный,
    ‎В те беспечные года!

    XXV
    От нее услышал он впервые
    Про Того, Кто в мир тоски и слез
    Нам любви учения святые
    И грехов прощение принес;
    Кто под знойным небом Галилеи
    Претерпел и скорбь, и нищету,
    И Кого Пилат и фарисеи
    ‎Пригвоздили ко кресту.

    XXVI
    Но года промчалися стрелою…
    – Детства дней счастливых не вернуть!
    Он расстался с домом и семьею,
    Перед ним иной открылся путь:
    Он, покорный долгу, в легионы
    Под знамена бранные вступил
    И свой меч, отвагой закаленный,
    ‎Вражьей кровью обагрил.

    XXVII
    Бой кипел на западе далеком:
    Там с врагами Рима воевал
    Юный вождь. Ревнивым цезарь оком
    На победный лавр его взирал.
    Против франков, в войске Константина,
    Острых стрел и копий не страшась,
    Севастьян и с ним его дружина
    ‎Храбро билися не раз.

    XXVIII
    Но и в грозный час кровавой битвы,
    Поминая матери завет,
    Благодатной силою молитвы
    Соблюдал он в сердце мир и свет.
    Бедный дух его не устрашали
    Зной и стужа, раны и нужда;
    Он сносил без жалоб, без печали
    ‎Тягость ратного труда.

    XXIX
    И властям всегда во всем послушный,
    Он жалел подвластных и щадил;
    С ними он, доступный, благодушный,
    И печаль, и радости делил.
    Кто был горем лютым иль несчастьем,
    Или злой невзгодой удручен,
    Шел к нему, и всякого с участьем
    ‎Принимал центурион.

    XXX
    И за то с любовью беспримерной
    Подчинялись воины ему,
    Зная, что своей дружины верной
    Он не даст в обиду никому,
    И везде, из всех центурий стана,
    И в бою, и в пору мирных дней
    Отличалась сотня Севастьяна
    ‎Ратной доблестью своей.

    XXXI
    И привязан был он к этой сотне
    Всеми силами души своей;
    В ней последним ратником охотней
    Был бы он, чем первым из вождей
    Всех когорт и легионов Рима.
    Не желал он участи иной,
    Не была душа его палима
    ‎Властолюбия мечтой.

    XXXII
    В бранном стане, в Галлии далекой
    Скромный дорог был ему удел,
    И его на блеск и сан высокий
    Променять бы он не захотел.
    Почесть с властью или роскошь с силой,
    Или все сокровища земли
    Никогда ему той сотни милой
    ‎Заменить бы не могли.

    XXXIII
    Что людьми зовется верхом счастья,
    То считал тяжелым игом он.
    Но, увы, непрошеною властью
    Слишком рано был он облечен!
    О, какою горькою кручиной
    Сердце в нем исполнилось, когда
    С этой храброй, доблестной дружиной
    ‎Он расстался навсегда.

    XXXIV
    Никогда доселе сердцем юным
    Ни тщеславен не был он, ни горд;
    У преторианцев став трибуном,
    Во главе блестящих их когорт,
    Он остался воином смиренным,
    Ни наград не ждавшим, ни похвал,
    И горя усердьем неизменным,
    ‎Честно долг свой исполнял.

    XXXV
    Но душе его прямой и нежной
    Чужд был этот гордый, пышный Рим,
    Этот Рим порочный и мятежный,
    С ханжеством, с безверием своим
    Утопавший в неге сладострастной,
    Пресыщенный праздной суетой,
    Этот душный Рим с подобострастной
    ‎Развращенною толпой.

    XXXVI
    Здесь, в тревожной суетной столице,
    Окружен неправдою и злом,
    Как в глухой, удушливой темнице,
    Изнывал он сердцем и умом.
    Поли отваги, мужества и рвенья,
    До конца готовый претерпеть,
    Жаждал он скорей принять мученья
    ‎И за веру умереть.

    XXXVII
    И пришла пора освобожденья:
    Только ночь прожить еще одну,
    И настанет час успокоенья.
    С упованьем глядя в вышину,
    Он привет читает в блеске ночи:
    Звезд лучи, пронизывая тьму,
    С голубых небес, как Божьи очи,
    ‎Светят радостно ему.

    XXXVIII
    Небо залито лазурью нежной,
    Закатился месяц в облака;
    Медленно, неслышно, безмятежно
    Уплывает ночь. Вот ветерка
    Предрассветная прохлада веет,
    Край небес, светлея и горя,
    Заалел с востока… Тьма редеет,
    ‎И зарделася заря.

    XXXIX
    Узник видит утра пробужденье,
    Светом солнца обдало его,
    И за день последнего мученья
    Он прославил Бога своего.
    Пробудились стражи. Обступили
    Севастьяна шумною толпой,
    Молодое тело обнажили;
    ‎Высоко над головой

    XL
    Подняли беспомощные руки,
    Притянули к дереву плотней…
    Лютые принять готовый муки,
    В ожиданьи участи своей,
    Он стоял живой пред ними целью
    В алом блеске утренних лучей,
    Не внимая дикому веселью
    ‎Нумидийских палачей.

    XLI
    В этот час предсмертного томленья
    Все земное мученик забыл;
    Поли восторга, в сладком упоеньи,
    В небесах мечтою он парил.
    Перед ним отверзлись двери рая;
    Озарен сияньем неземным,
    Звал его, венец ему сплетая,
    ‎Лучезарный серафим.

    XLII
    И не видел узник Нумидийца
    С длинным луком, с стрелами его;
    В забытье не видел, как убийца
    Долго, долго целился в него,
    Тетива как дрогнула тугая,
    Не видал, как спущена была
    И примчалась, воздух рассекая,
    ‎Смертоносная стрела.

    XLIII
    Лишь когда отточенное жало
    Глубоко в нагую грудь впилось,
    В ней от боли сердце задрожало,
    И очнулся он от светлых грез.
    Шумный говор, крики, взрывы смеха
    Услыхал он, мукою томим:
    Зверская, кровавая потеха
    ‎По душе пришлася им.

    XLIV
    Чередуясь, каждый в нетерпенье
    В грудь стрелу спешил ему послать,
    Чтобы силу, ловкость и уменье
    Над бессильной жертвой показать.
    И стрела вонзалась за стрелою…
    Он терпел с молитвой на устах;
    Кровь из жгучих ран лилась струею,
    ‎И мутилося в глазах.

    XLV
    Уж сознанье гасло и бледнело,
    И молитв мешалися слова;
    На руках без чувств повисло тело,
    И на грудь склонилась голова;
    Подкосились слабые колени…
    В область тьмы, забвения и сна
    Погрузился дух… Земных мучений
    ‎Чашу он испил до дна.

    XLVI
    А честное мученика тело,
    Брошено руками палачей,
    Скоро б незарытое истлело
    Под огнем полуденных лучей,
    Где-нибудь во рву иль яме смрадной,
    Где бы хищный зверь, в ночную тьму,
    Оглодал его, где б коршун жадный
    ‎Очи выклевал ему.

    XLVII
    Уж его от дерева поспешно
    Отвязать мучители хотят…
    Той порою, плача неутешно,
    Две жены прокрались тайно в сад.
    Но мольбы напрасны; тщетно слезы
    Изобильно льются из очей:
    Им в ответ звучат одни угрозы
    ‎С бранью злобной палачей.

    XLVIII
    Жены им дрожащими руками
    Сыплют деньги… Шумный спор возник,
    Зазвенело злато… Меж стрелками
    Завязалась драка; слышен крик…
    А они страдальца тихо взяли,
    Дорогой обвили пеленой
    И, глубокой полные печали,
    ‎Унесли его с собой…

    —-

    I
    ‎Рим ликует. Зрителей без счета
    Уж с утра стеклося в Колизей:
    Христианам вновь грозит охота,
    Под ареной слышен вой зверей.
    И до зрелищ жадный, в нетерпеньи,
    Ожидает цезаря народ…
    Вдруг раздались клики в отдаленьи:
    ‎”Тише, тише! Он идет!”

    II
    Распахнулась дверь. Цветов кошницы
    Высоко держа над головой,
    Дев прекрасных сходят вереницы
    Меж колонн по лестнице крутой.
    Из дворца идут они, как тени,
    Устлан путь узорчатым ковром;
    Их цветы на гладкие ступени
    ‎Пестрым сыплются дождем.

    III
    Движется дружина за дружиной:
    Здесь и Дак косматый, и Сармат,
    Здесь и Скиф под шкурою звериной.
    Блещут медь, железо и булат,
    Рог и трубы воздух оглашают,
    И проходят пращники, стрелки;
    Серебром и золотом сияют
    ‎Стражи цезарской полки.

    IV
    Свищут флейты, и гремят цевницы,
    Скачет шут, и вертится плясун.
    Вот певцов проходят вереницы
    И под звуки сладкогласных струн
    Воспевают в песне величавой
    Вечный Рим с владыками его,
    Их полки, увенчанные славой,
    ‎И знамен их торжество.

    V
    Звонких лир бряцанье заглушает
    Грохот бубнов и кимвалов звон.
    Горделиво цезарь выступает,
    Облеченный в пурпур и виссон.
    Скиптр его из драгоценной кости
    И орлом украшен золотым;
    Дорогой венец на длинной трости
    ‎Черный раб несет над ним.

    VI
    Вдруг кимвалы стихли, смолкли бубны,
    И застыл кифар и гуслей звук,
    В отдаленьи замер голос трубный,
    Все кругом недвижно стало вдруг.
    Цепенея в ужасе безмерном,
    Цезарь глаз не сводит со стены,
    И к стене той в страхе суеверном
    ‎Взоры всех устремлены.

    VII
    Там в окне, над мраморною аркой,
    Между двух порфировых колонн,
    Полосою света залит яркой,
    Полунаг, изранен, изможден,
    Словно призрак иль жилец загробный,
    Отстрадавший юноша предстал.
    Красотой небесной, бесподобной
    ‎Ясный взор его сиял.

    VIII
    Волоса на плечи упадали
    Золотистой, шелковой волной,
    Кроткий лик, исполненный печали,
    Выражал величье и покой;
    Бледны были впалые ланиты,
    И прошла морщина вдоль чела:
    Злая мука пытки пережитой
    ‎Как печать на нем легла.

    IX
    Посреди молчанья гробового
    Он, вздохнув, отверз уста свои;
    Полилось восторженное слово,
    Как потока вешние струи:
    “Цезарь! О, возьми меня с собою!
    “В Колизее ждет тебя народ…
    “Христиан замученных тобою
    ‎”Кровь на небо вопиет.

    X
    “Уж песок арены зверь взрывает…
    “Медлишь ты, бледнеешь и дрожишь!
    “Иль тебя то зрелище пугает?
    “Что ж смущен ты, цезарь, и молчишь?
    “Содрогнешься ль ты перед страданьем?
    “Иль твой слух еще не приучен
    “К детским крикам, к воплям и стенаньям
    ‎”Старцев, юношей и жен?

    XI
    “Мало ль их, смерть лютую приявших!
    “Мало ль их, истерзанных тобой!
    “Одного из тех перестрадавших
    “Ныне видишь ты перед собой.
    “Эта грудь – одна сплошная рана,
    “Вот моя кровавая броня!
    “Узнаешь ли ты Севастиана?
    “Узнаешь ли ты меня?

    XII
    “Но сильней любовь и милосердье
    “Жала стрел убийственных твоих:
    “Я уход, заботу и усердье
    “Близ твоих чертогов золотых,
    “Под одною кровлею с тобою
    “Находил у праведных людей;
    “Я их доброй, ласковой семьею
    ‎”От руки спасен твоей.

    XIII
    “О, как тяжко было пробужденье
    “После казни той, когда я ждал,
    “Что очнуся в небе чрез мгновенье,
    “Осушив страдания фиал.
    “Но не мог расстаться я с землею,
    “Исцелела немощная плоть,
    “И ожившим, цезарь, пред тобою,
    ‎”Мне предстать судил Господь.

    XIV
    “Страха чужд, тебе отдавшись в руки,
    “Я пришел принять двойной венец.
    “Претерпеть опять готов я муки
    “И отважно встретить свой конец.
    “Цезарь, там, я слышу… гибнут братья.
    “С ними смертью пасть хочу одной!
    “К ним иду я кинуться в объятья,
    ‎”Цезарь! Я иду с тобой!”

    XV
    Недвижимо, притаив дыханье,
    Как волшебным скованные сном,
    Тем словам, в томительном молчанье,
    Все внимали трепетно кругом.
    Он умолк, и как от грез очнулся
    Цезарь, а за ним и весь народ;
    Гордый дух в нем снова встрепенулся
    ‎И над страхом верх берет.

    XVI
    “Надо мной ты смеешь издеваться,
    “Или мнишь, что кары ты избег!
    “Червь со львом дерзает ли тягаться,
    “Или с Зевсом смертный человек?
    “Испытай же гордой головою,
    “Что мой гнев громов небес грозней,
    “И что казнь, придуманная мною,
    ‎”Когтя львиного страшней!

    XVII
    “Пусть потрачены те стрелы даром.
    “Но палач мой справится с тобой:
    “Под тяжелым палицы ударом
    “Размозжится жалкий череп твой.
    “И погибнешь – миру в назиданье
    “Ты за то, что вел безумный спор
    “С тем, кто власть свою могучей дланью
    ‎”Над вселенною простер!”

    XVIII
    Он шагнул вперед; и всколыхалась
    Словно море пестрая толпа.
    В колоннадах снова песнь раздалась,
    Свищут флейты, и гудит труба,
    Плясуны вновь пляшут по ступеням,
    Вновь грохочут бубны и кимвал,
    И вдоль лестниц с кликами и пеньем
    ‎Лязг оружья зазвучал.

    XIX
    Но в последний раз борца Христова
    С вышины послышались слова,
    И мгновенно все умолкло снова,
    Как объято силой волшебства.
    Над немой, смятенною толпою
    Словно с неба слово то гремит
    И ее, как Божьею грозою
    ‎Разражаяся, громит:

    XX
    “Ты ужели страхом новой казни
    “Возмечтал слугу Христа смутить?
    “Воин твой, о, цезарь, чужд боязни,
    “Казнь одну успел я пережить,
    “Верь! Приму вторую также смело,
    “Умирая с радостью святой:
    “Погубить ты властен это тело,
    ‎”Но не дух бессмертный мой.

    XXI
    “О, Господь, простивший Иудеям,
    “На кресте их злобою распят,
    “Отпусти, прости моим злодеям:
    “И они не знают, что творят.
    “Пусть Христовой веры семенами
    “В глубине поляжем мы земли,
    “Чтоб побеги веры той с годами
    ‎”Мощным деревом взошли.

    XXII
    “Верю я! Уж время недалеко:
    “Зла и лжи с земли сбегает тень,
    “Небеса зарделися с востока,
    “Близок, близок правды яркий день!
    “Уж вдали стекаются дружины,
    “Юный вождь свою сбирает рать,
    “И ничем его полет орлиный
    ‎”Вы не можете сдержать.

    XXIII
    “Константин – тот вождь непобедимый!
    “Он восстанет Божиим послом,
    “Он восстанет, Промыслом хранимый,
    “Укрепленный Господом Христом.
    “Вижу я: в руке его державной
    “Стяг, крестом увенчанный, горит,
    “И богов он ваших в битве славной
    ‎”Этим стягом победит.

    XXIV
    “Тьму неправды властно расторгая,
    “Словно солнце пламенной зарей,
    “Засияют истина святая
    “И любовь над грешною землей.
    “И тогда, в день радости и мира,
    “Осенятся знаменьем креста
    “И воспрянут все народы мира,
    ‎”Славя Господа Христа!”

    1887 г.

    Читает Зоя Родзевилова.

    Молитва (Константин Романов)
    5 (1)

    Молитва (Константин Романов) в Христианской фонотеке

    Молитва (Константин Романов)

    Научи меня, Боже, любить
    Всем умом Тебя, всем помышленьем,
    Чтоб и душу Тебе посвятить
    И всю жизнь с каждым сердца биеньем.

    ‎Научи Ты меня соблюдать
    Лишь Твою милосердную волю,
    Научи никогда не роптать
    На свою многотрудную долю.

    ‎Всех, которых пришел искупить
    Ты Своею Пречистою Кровью,
    Бескорыстной, глубокой любовью
    Научи меня, Боже, любить!

    1886 г.

    Читает Зоя Родзевилова.

    Когда креста нести нет мочи… (Константин Романов)
    5 (1)

    Когда креста нести нет мочи... (Константин Романов) в Христианской фонотеке

    Когда креста нести нет мочи… (Константин Романов)

    Когда креста нести нет мочи,
    Когда тоски не побороть,
    Мы к небесам возводим очи,
    Творя молитву дни и ночи,
    Чтобы помиловал Господь.

    ‎Но если вслед за огорченьем
    Нам улыбнется счастье вновь,
    Благодарим ли с умиленьем,
    От всей души, всем помышленьем
    Мы Божью милость и любовь?

    1899 г.

    Читает Зоя Родзевилова.

    Бывают светлые мгновенья… (Константин Романов)
    5 (1)

    Бывают светлые мгновенья... (Константин Романов) в Христианской фонотеке

    Бывают светлые мгновенья… (Константин Романов)

    Бывают светлые мгновенья:
    Земля так несравненно хороша!
    И неземного восхищенья
    Полна душа.

    Творцу миров благоуханье
    Несет цветок, и птица песнь дарит:
    Создателя Его созданье
    Благодарит.

    О, если б воедино слиться
    С цветком и птицею, и всей землей,
    И с ними, как они, молиться
    Одной мольбой;

    Без слов, без думы, без прошенья
    В восторге трепетном душой гореть
    И в жизнерадостном забвенье
    Благоговеть!

    1902 г.

    Читает Зоя Родзевилова.

    Блаженны мы, когда идем… (Константин Романов)
    5 (1)

    Блаженны мы, когда идем... (Константин Романов) в Христианской фонотеке

    Блаженны мы, когда идем… (Константин Романов)

    Блаженны мы, когда идем
    Отважно, твердою стопою
    С неунывающей душою
    Тернистым жизненным путем;

    Когда лукавые сомненья
    Не подрывают веры в нас,
    Когда соблазна горький час
    И неизбежные паденья

    Нам не преграда на пути,
    И мы, восстав, прах отряхая,
    К вратам неведомого края
    Готовы бодро вновь идти;

    Когда не только дел и слова,
    Но даже мыслей чистоту
    Мы возведем на высоту,
    Все отрешаясь от земного;

    Когда к Создателю, как дым
    Кадильный, возносясь душою,
    Неутомимою борьбою
    Себя самих мы победим.

    1907 г.

    Читает Зоя Родзевилова.

    О, если б совесть уберечь… (Константин Романов)
    5 (1)

    О, если б совесть уберечь... (Константин Романов) в Христианской фонотеке

    О, если б совесть уберечь… (Константин Романов)

    О, если б совесть уберечь,
    Как небо утреннее, ясной,
    Чтоб непорочностью бесстрастной
    Дышали дело, мысль и речь!

    Но силы мрачные не дремлют,
    И тучи — дети гроз и бурь —
    Небес приветную лазурь
    Тьмой непроглядною объемлют.

    Как пламень солнечных лучей
    На небе тучи заслоняют —
    В нас образ Божий затемняют
    Зло дел, ложь мыслей и речей.

    Но смолкнут грозы, стихнут бури,
    И — всепрощения привет —
    Опять заблещет солнца свет
    Среди безоблачной лазури.

    Мы свято совесть соблюдем,
    Как небо утреннее, чистой
    И радостно тропой тернистой
    К последней пристани придем.

    Читает Зоя Родзевилова.

    Мой Господь (Вера Кушнир)
    5 (1)

    Мой Господь (Вера Кушнир) в Христианской фонотеке

    Мой Господь (Вера Кушнир)

    Мой Господь, в этот час я склоняю в мольбе
    И все нужды мои приношу я Тебе
    В жизни бурь и тревог Ты укроешь меня
    Путь весь знаешь, мой Бог, он не скрыт от Тебя

    Ты, Господь, лишь Ты любовь моя
    В Тебе укроюсь я
    Лишь Ты моя защита и опора
    Ты, Господь, лишь Ты любовь моя
    Щит мой и скала
    Ведь Ты моя защита и опора

    Не страшна мне с Тобой даже смертная тень
    Обрету я покой в небе в солнечный день
    Знаю, слёзы мои Ты с любовью отрёшь
    Все ошибки в пути Ты простишь и поймёшь

    Ты, Господь, лишь Ты любовь моя
    В Тебе укроюсь я
    Лишь Ты моя защита и опора
    Ты, Господь, лишь Ты любовь моя
    Щит мой и скала
    Ведь Ты моя защита и опора

    А пока на земле буду славить Тебя
    Буду сердцем я петь, ожидая, любя
    Знаю, скоро придёшь, скоро встречу Тебя
    Свою церковь возьмёшь от скорбей и от зла

    Ты, Господь, лишь Ты любовь моя
    В Тебе укроюсь я
    Лишь Ты моя защита и опора
    Ты, Господь, лишь Ты любовь моя
    Щит мой и скала
    Ведь Ты моя защита и опора

    Учиться у Бога (Вера Кушнир)
    5 (1)

    Учиться у Бога (Вера Кушнир) в Христианской фонотеке

    Учиться у Бога (Вера Кушнир)

    Жизнь наша на наших путях и дорогах
    Меняется просто, меняется быстро
    И в жизни нам нужно ещё научиться
    Учиться у Бога, учиться у Бога
    И в жизни нам нужно ещё научиться
    Учиться у Бога, учиться у Бога

    Бывает всё гладко, бывает и сложно
    Бывает и сладко, бывает тревожно
    И лучшее, что пожелать только можно, —
    Учиться у Бога, учиться у Бога
    И лучшее, что пожелать только можно, —
    Учиться у Бога, учиться у Бога

    А время скользит и проходит так скоро
    Судьба нам подводит однажды итоги
    Одно только значить тогда будет много —
    Чему научились мы в жизни у Бога
    Одно только значить тогда будет много —
    Чему научились мы в жизни у Бога

    Жизнь наша на наших путях и дорогах
    Меняется просто, меняется быстро
    И в жизни нам нужно ещё научиться
    Учиться у Бога, учиться у Бога
    И в жизни нам нужно ещё научиться
    Учиться у Бога, учиться у Бога