Нарешті вийшла українською книга “Вічна людина” Ґілберта Кіта Честертона, улюбленого письменника Папи Франциска. Свого часу ця книга долучилася до навернення не одного інтелектуала, серед них К.С.Люїс та канадський теоретик медіа Маршалл Маклюен. А Ґрем Ґрін назвав її кращою книгою, написаною у попередньому столітті.
«Вічна людина» — книга, написана Честертоном через три роки після його переходу в католицизм, — спроба показати християнське бачення історії від доісторичних часів до наших днів. Та це щось більше, ніж нариси про історію релігії чи релігійної думки. Це розповіді про людство і особливе місце християнства і самого Христа у ньому. Автор описує християнство, як релігію радості, щастя та вдячності. У книзі присутній тонкий гумор, здорова іронія та оригінальна манера письма.
Численні виступи Честертона на захист християнства зробили його одним з найпомітніших апологетів ХХ ст. Власне такий характер і цієї книги — вона відома як одна з найбільших робіт автора, котра підсилювала сумніви та турбувала атеїстів поколіннями. До слова, політкоректність не була чеснотою Честертона. І якби цей твір вийшов сьогодні, автору довго довелося б відбиватися від критиків. Проте саме зараз “Вічна людина” має неабияку актуальність. Ось погляньмо на цей фрагмент:
“Я вже висловлював думку, що значну частину сучасної історії обертають у щось вельми подібне до софістики, спершу, щоб зм’якшити перехід від тварин до людей, а тоді — щоб зм’якшити кардинальний перехід від язичників до християн. І що більше ми досліджуватимемо ці два переходи, то гострішими вони видадуться нам. Це відбувається тому, що критики не відсторонені настільки, щоб мати змогу бачити відсторонення; це відбувається тому, що вони не дивляться на речі з об’єктивного ракурсу — щоб побачити відмінність між чорним і білим. Це відбувається тому, що вони перебувають в особливому настрої реакції та бунту, котрий спонукає їх удавати, ніби все біле — це брудно-сіре, а чорне — не таке вже й чорне”.
Як бачимо, немає нічого нового під сонцем. Дискусії часів Честертона мали той же характер, що й тепер. А на початку самої книги від Честертона дістається і журналістам (до речі, себе Честертон називав радше журналістом, а не письменником):
“… популярні критики християнства насправді не є поза ним. Вони зайшли на суперечливу територію, у прямому сенсі цього слова. Сумніваються у своїх ваганнях. Їхня критика набула цікавої тональності, а саме — бездумного і безпідставного обривання на півслові. Тому вони обертають сучасні й лицемірні антиклерикальні виступи на свого роду звичайну світську розмову”.
Дивлячись на християнство збоку, Честертон закликає читача позбутися звичного стереотипного мислення. Він не вчить розумінню Святого Письма, не пояснює Таїнства, не нищить догмати і не розповідає про чудеса знамення. Честертон показує читачеві унікальність і парадоксальність християнства як неймовірного явища у світовій історії і його вплив на розвиток людства.
Ґілберт Кіт Честертон — англійський письменник, філософ та публіцист. Автор фантастичної та детективної прози, а також поезій, п’єс, біографій, творів з християнської апологетики. У видавництві “Свічадо”, окрім “Вічної людини”, вийшла серія детективних історій про отця Бравна, книжки “Святий Франциск Асизький” та “Ортодоксія”.
«Гефсиманский сад» — один из ключей к пониманию всего романа «Доктор Живаго». Именно этим стихотворением завершается главная книга Бориса Пастернака. О чем этот пронзительный поэтический текст? При чем здесь Гамлет? Чем интересны библейские стихи Пастернака? Разбираемся в проекте «50 великих стихотворений»!
Борис Леонидович Пастернак (1890–1960) — поэт, прозаик, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе (1958) за роман «Доктор Живаго».
Исторический контекст
«Гефсиманский сад» был написан автором в 1949 году — в разгар работы над романом «Доктор Живаго». Стихотворение стало не только его неотъемлемой частью, но и средоточием ключевых смыслов всей книги Пастернака. В это же время поэт активно занимается переводческой деятельностью, например, продолжает переводить произведения Шекспира и «Фауста» Гёте. Однако одновременно с этим у Пастернака назревали проблемы в литературных кругах: на него «нападали» в прессе, называли «безыдейным, далеким от советской действительности автором». В октябре 1949 года была арестована близкая подруга писателя — Ольга Ивинская, которая значительно повлияла на создание главного женского образа в «Докторе Живаго» — Лары Гишар. В ноябре и декабре 1949 года Пастернак пишет семь стихотворений для своего романа. «Гефсиманский сад» — одно из них. Именно оно станет поэтической нотой, которая завершит этот многогранный роман, и стихотворением, где слова Иисуса о грядущем воскресении и победе над смертью станут главной надеждой, которую Пастернак завещает своим читателям.
«Тетрадь Юрия Живаго» и её уникальность
На протяжении десяти лет, с 1945 по 1955 год, Борис Пастернак работал над своим главным текстом — романом «Доктор Живаго». Семнадцатая и заключительная его часть представляет собой сборник стихотворений, написанных якобы главным героем и найденных в его бумагах после смерти. В этом поэтическом цикле будто бы заново, лирически, рассказывается история, представленная ранее в романе.
Сочетание стихов и прозы в составе книги входило в самые ранние творческие замыслы Пастернака. Стихами автор не только укрупняет и углубляет образ своего героя, но одновременно с этим поручает Юрию Живаго собственные авторские мысли и переживания. Такое сочетание автобиографического начала с «чужой речью» делает пастернаковский цикл поистине уникальным.
Из 25 стихотворений Юрия Живаго семь посвящены библейским событиям: «На Страстной», «Рождественская звезда», «Чудо», «Дурные дни», «Магдалина» (два стихотворения с одинаковым названием) и «Гефсиманский сад». Каждое из стихотворений не только лирическая интерпретация автором библейских событий. Поэтические тексты тетради Юрия Живаго раскрывают трепетное и серьезное отношение к вере самого Пастернака, который обращается ко Христу со словами: «Ты значил всё в моей судьбе…»
Из семи евангельских стихотворений большинство посвящены событиям Страстной недели. Этот Страстной микроцикл начинается стихотворением «Чудо», в основе которого лежит евангельский сюжет о бесплодной смоковнице, проклятой Иисусом (об этом событии вспоминают в первый день Страстной недели). В следующем стихотворении «Земля» прощание поэта с друзьями соотносится с Тайной Вечерей. Стихотворение «Дурные дни» охватывает первые четыре дня Страстной недели: в первый день Христос прибыл в Иерусалим, в четвертый день — предстал перед первосвященниками. Два стихотворения посвящены Марии Магдалине? — женщине, которая омыла ноги Иисуса и осушила их своими волосами. Кульминации цикл достигает в последнем стихотворении «Гефсиманский сад», где поэт скорбит вместе со Спасителем в преддверии распятия и смерти. Однако страх смерти преодолевается искренней верой в жизнь вечную и чудо воскресения Христова.
О произведении
«Гефсиманский сад» — один из ключей к пониманию «Доктора Живаго». Это стихотворение замыкает роман сразу на трех уровнях: оно завершает и евангельский цикл, и лирическую тетрадь Живаго, и весь романный текст.
Стихотворение «Гефсиманский сад» написано на евангельский сюжет о молитве Иисуса в Гефсиманском саду. В некоторых местах своего текста Пастернак прямо цитирует Писание. Например, Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною (Мф 26:38).
«Гефсиманский сад» приближает нас к главному библейскому событию — распятию и воскресению Иисуса Христа. Сад в стихотворении не только место действия, но и один из самых значимых образов. Это конец жизненного пути и начало пути небесного. Пастернак показывает, как вся вселенная вмещается в этот сад, где суждено совершиться главному в Священной Истории.
Главная тема стихотворения — победа жизни над смертью, воскресение. Тема воскресения отчетливо и кульминационно появляется в финале текста. Таким образом, и весь роман «Доктор Живаго» завершается победой Христа над смертью и светлой верой в будущее воскресение.
При чем здесь Гамлет?
«Гефсиманский сад» тесно связан с рядом произведений из тетради Юрия Живаго, в первую очередь — с «Гамлетом», открывающим весь поэтический цикл. В «Замечаниях к переводам Шекспира» Пастернак говорил, что Гамлет для него был «драмой долга и самоотречения», «драмой высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения». Все это роднит судьбу шекспировского героя с миссией Христа.
В словах из «Гамлета»: «Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси» — звучит слово Спасителя, произнесенное в Гефсиманском саду: Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня (Мк 14:35). Тема «Гамлета» таким образом соотносится с темой «Гефсиманского сада»: крестный путь неотвратим как залог победы над смертью.
Важный образ, встречающийся в обоих стихотворениях, — образ чаши. В «Гамлете» он олицетворяет жизненный путь лирического героя, чаша становится символом неотвратимости судьбы самого Юрия Живаго — подлинно страдающей и кающейся христианской личности. В «Гефсиманском саду» чаша соотносится мученичеством, с Голгофой, самопожертвованием ради искупления и бессмертия.
«Смерти не будет»
Коротко основную мысль «Гефсиманского сада» можно выразить так: «Смерти не будет». Это было одно из рабочих названий романа «Доктор Живаго», которому был предпослан эпиграф, указывающий, откуда взяты эти слова: И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет: ибо прежнее прошло («Откровение Иоанна Богослова», 21:4). Еще один из вариантов заглавия: «Живые, мертвые и воскресающие».
Пастернак был хорошо знаком с Писанием, особенно любил псалмы, а также знал многие тексты христианского богослужения наизусть. О намерении написать стихи на евангельские сюжеты Пастернак сообщал еще в 1920-х годах. Сквозной темой евангельского цикла стихотворений «Доктора Живаго» становится искупительное страдание, побеждающее смерть. Еще в первоначальной, карандашной, рукописи цикл стихотворений предварялся эпиграфом из французского поэта Шарля Бодлера: «Я знаю, что страдание — единственная форма благородства».
«Гефсиманский сад» это ключ к тому, о чем весь роман Пастернака. Сам сюжет «Доктора Живаго» — это личная судьба человека на фоне колоссальных по масштабу исторических событий, его попытка найти любовь и быть любимым, быть честным, сохранить благородство. Загадки истории остаются загадками; жизненный путь содержит неудачи и падения. Прозаическая часть романа начинается смертью (матери героя) и завершается тем, что умирает сам главный герой. Не героически. Не в тюрьме и не на войне. Обычная, “бытовая” смерть. И если бы только этим роман закончился, то от читателя ускользнул бы его смысл. А ключ к этому смыслу — в «Стихотворениях Юрия Живаго». Не смерть доктора Живаго, а именно эта тетрадь и есть настоящий финал. То, что человеку не удается понять и примирить во времени, покрывается в этих бессмертных стихах надеждой на Бога и на вечную жизнь. В Боге ответы на все вопросы. И в итоге получается, что не смертью героя заканчивается книга, а переходом в вечность. Жизнь не кончается. И если для кого-то «Доктор Живаго» остаётся зашифрованным текстом, то ключ к его шифру один — это тетрадь со стихотворениями. Последнее из которых завершается так:
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты».
Использованная литература
Собрание сочинений Б. Л. Пастернака в 11 томах (том 4, «Доктор Живаго»);
В. М. Борисов «Река, распахнутая настежь. К творческой истории романа Бориса Пастернака “Доктор Живаго”»;
А. А. Скоропадская «Античные и христианские традиции в изображении сада в романе Б. Пастернака “Доктор Живаго””»;
Ю. Бёртнес «Христианская тема в романе Б. Пастернака “Доктор Живаго”»;
Н. М. Дмитриева, О. А. Пороль «Концепт “воскресение” в поэтическом цикле Б. Пастернака “Стихотворения Юрия Живаго”».
Я в восторге от книги и хочу заказать копии для церкви, потому что автор очень четко и доходчиво объяснил оправдание, освящение и единение со Христом. У многих из современников я читал об этом, но никто не смог так сжато, лаконично и просто донести, пожалуй, важнейшую истину веры христианской, а именно – единение со Христом. Я знаю, что Лейн основывает свой труд на Кальвине, реформаторах и других авторах, но то, как он это делает, достойно восхищения. (Кстати, единение со Христом — это и есть потерянный лозунг Реформации.)
На вид эта небольшая книжка не предвещала чего-то особенного. В добавок к этому, слова на латыни на обложке внушили некий страх перед, как мне показалось, очередным академическим трудом для книжных червей. Ох, как же я ошибался!
Но давайте к самому содержанию. Иллюстрации, иллюстрации, иллюстрации. Их в книге много, и они гениально просты и важны. Лично я убежден в том, что сложные богословские истины просто необходимо объяснять с использованием иллюстраций. Особенно когда речь идет о понятиях, которые неразрывны, но при этом отличны друг от друга. Да, ни одна из иллюстраций не передаст смысл во всей полноте. Но разве не сотворил Бог весь мир, чтобы проиллюстрировать нам Христа, Его личность и Его подвиг? Овца, лев, надломленная трость, солнце, лилия, хлеб, вода, дверь – все это дано нам в жизнь, чтобы когда мы прочитали: «…взойдет солнце правды и исцеление в лучах Его…» (Мал. 4:2), мы поняли, о чем говорит наш Бог.
Так вот Лейн приводит много иллюстраций. Христос как бомбоубежище; Бог как не продавец; француз, принявший российское гражданство; солнце, излучающее тепло и свет; автомобилисты, притормаживающие перед камерами фиксации скорости; жених, принадлежащий своей невесте лишь в отдельные дни недели; уборка плесени во всем доме за исключением кухни, и так далее. Все эти сочные иллюстрации не могут не заставить воображение работать на пользу понимания. Мне также нравится, как безапелляционно Лейн показывает абсурдность ложного противопоставления веры и дел, духовности и литургии, личного общения с Богом и церкви. Браво, Энтони!
Кроме этого, мне казалось, что я сижу у ног того, кто явно провел уйму времени с Кальвином, и вот теперь выдает мне изюминки из его учения. Невероятно приятно вкушать такое блюдо. И, конечно же, оно вызывает желание снова взяться за «Наставления…» и перечитать пару глав.
Мне понравилось, что автор показал радикальность Евангелия, указав на то, что «покаяние проистекает из прощения». И поэтому, как говорит Лейн: «Любой подход, который требует от человека что-то сделать, прежде чем прийти к Христу, ошибочен». Христос прощает, и это основание нашего призыва к тому, чтобы грешник покаялся и уверовал в Евангелие.
Никак иначе! В благовестии мы представляем Христа, никак не блага в отрыве от Него. Веришь Ему и тому, что в Нем есть прощение, тогда кайся! Бог не продавец и не раздает веру, покаяние, мир и радость в отрыве от Своего Сына! И здесь я использую одну из иллюстраций, приведенных в книге.
Вообще вопрос веры, как дара, прекрасно освящен Лейном. Он цитирует Кальвина и говорит о том, что вера – это пустой сосуд, с которым мы приходим для того, чтобы получить праведность Христа. Вера сама по себе не заслуживает ничего. Как говорил знаменитый Уорфилд: «Если говорить более конкретно, спасает не вера во Христа, но Христос через веру».
Но есть в этой книге высказывание о вере, которое стоит всей книги. «Оправдание одной верой – это вотум недоверия человеческим делам». Вот почему вера так важна для Бога! Иначе не единому Богу слава, иначе человек может на что-то претендовать! Верующий же — это смиренный человек по определению, ведь он признает, что он полностью и всецело зависит от Христа.
Вот именно такая способность – при помощи кратких фраз и запоминающихся иллюстраций изложить то, о чем писать и размышлять можно бесконечно – выявляет стоящего богослова. По моему мнению, Лейн именно такой богослов. Всем, кто хочет лучше и четче понять и объяснить оправдание, освящение и единение с Христом, книга Лейна просто находка. Так что весьма рекомендую «Потерянный лозунг реформации».
145 лет назад родился английский христианский мыслитель, журналист и писатель Гилберт Кийт Честертон. Предлагаем вашему вниманию размышления Натальи Леонидовны Трауберг о связи Честертона и России.
Сейчас, когда так жадно самоутверждаются недотоптанные люди, писать о себе почти неприлично. Может быть, хотя бы для христиан, вернется полный запрет и, подобно Павлу, мы будем говорить: «Знаю одного человека, который…»
Но ведь и Павел, особенно в 2 Кор., не выдержал и ссылался на себя. А скромнейший из людей, Честертон, даже проблемы здесь не видел. Правда, ему удавалось ни разу не сползти в самоутверждение.
Как бы то ни было, иногда, для дела, я на себя ссылаться буду; и сразу начну с того, что строчки честертоновских стихов впервые услышала дома, в раннем детстве. Мама и папа любили песенку про вегетарианца из «Перелетного кабака» и даже иногда называли друг друга «Шом» и «Рери».
Конечно, любили они ее в переводе Николая Чуковского, хотя папа английский знал. Но он был уверен, что Честертон — «яркий представитель» беззакония 20-х годов, которое тот пламенно обличал. Печальную правду он узнал лишь лет через 35, когда я перевела «Франциска» и «Вечного человека», и очень огорчился.
Словом, папа считал, что для такого сверхлегкого чтения не стоит лезть в подлинник. Считали так и другие. Особенно странно с Эйзенштейном — он был старше их не намного, но гораздо взрослее. Они навсегда остались подростками; он, может быть, даже ребенком не был.
Если мне возразят, спорить не стану, знала я его тогда, когда судить умом — ни в коей мере не могла, но умным-то он был, а заметил у Честертона только эксцентричность. Сочетания ее с «центричностью» никто из них не увидел. Тут я судить могу; о Честертоне я успела поговорить с Сергеем Михайловичем, потому что начала читать его осенью 1944 года, а летом 1945-го видела С. М. в Москве.
Мало в чем я так убеждена, как в том, что Честертон — святой. Собственно, святость вызывает не разумную убежденность, а те самые чувства, которые точнее всего уподобить физическим. То ли это сияние, то ли музыка, то ли запах, odor sanctitatis.
Святые, как солнце, светят на правых и неправых, а уж тем более — на несчастных. Россия была очень неправой и очень несчастной. Может быть, именно поэтому Честертон особенно связан с ней.
Когда и как это проявлялось, попробую сейчас рассказать.
Секрет жизни
Стало общим местом, что «настоящий ХХ век» начался в 1914 году. После падения Берлинской стены часто говорят, что кончился он к 1990-му. Это — у всех. А вот в Англии, очень может быть, он был короче, и начался то ли в 1939-м, то ли в 1936-м, когда умер Георг V. Мысль — не моя, я ее недавно читала или слышала по-английски, а где — не помню.
Тогда получится, что Честертон в ХХ веке не жил. Так это или не так, и что это значит, скажем потом. Сейчас примем это условно, чтобы описать, как печатали и читали его здесь тогда, в странном промежутке, когда наши страны жили в разных столетиях.
Первые публикации — совершенно такие же, как юмористические или приключенческие рассказы давно забытых теперь писателей. «Отсутствие мистера Кана» в «Мире приключений» очень трудно заметить без предупреждения. Перевод — такой, какие тогда были, особенно для почти (или совсем?) массовой литературы.
Правда, есть и маленькое чудо — безымянный переводчик подсказал мне через много лет, как перевести «mister Glass — missed a glass» («мистер Кан — мимо стакан»). Издавая в первый раз, я это оговорила, а потом стали печатать без примечания. Надеюсь, сейчас я сообщаю это раз и навсегда.
Честертон писал, что важные вещи случаются сразу, рывком. Примерно в начале НЭПа (1921), а может быть — чуть раньше, несколько молодых людей увлеклись Честертоном. К тому времени уже издали и книжку «Человек, который был Четвергом» (1916 г.); кто и как его заметил, установить совершенно невозможно. Однако этот, новый скачок — от незаметности к чему-то вроде славы в очень узком кругу, засвидетельствован явно, да и я его помню, без него я не слышала бы в раннем детстве стихов из «Кабака».
Молодые люди отличались и от своих старших братьев и (в другом смысле) от своих западных сверстников. Все-таки на западных они были больше похожи и честно им подражали, за что платили в конце 40-х. И те, и другие отшвырнули почти все, что в каком бы то ни было разбавлении дали великие религии. Они искренне удивлялись, зачем себя в чем-то ограничивать — казалось бы, ясно, что важно только удовольствие. Первым делом совершили sexual revolution, разрубив гордиев узел такой mystere, как брак.
Чего там, влюблены — вместе, не влюблены — разошлись, а если на каждую влюбленность переездов не напасешься, остаемся веселыми друзьями, которые живут вместе и крутят романы, с кем хотят. Чем оборачивалась, и очень скоро, эта утопия, описано много раз. Перечитайте хотя бы книги о Лиле Юрьевне Брик — лучше всего тактичные, вроде записок В. В. Катаняна, или трагические, как у Ю. Карабчиевского.
Такими открытиями, фокстротами, курением, модой, сленгом наши и тамошние были очень похожи. Но у наших был и какой-то дикий задор, злой восторг, хотя многие, сами по себе, были очень добродушны. Как-то они связывали это с революцией, убедив себя, что она им нравится, хотя нравилась им, собственно, мифическая «новая жизнь» — скорее западная, чем здешняя.
Все-таки очень трудно отмахнуться от того, что рядом — и крайняя жестокость, и крайняя пошлость; но они как-то справились. Мысли об этом они загнали довольно глубоко, а жили телемским или подростковым мифом о полной свободе для всего, что захочется. Воплощением этого мифа стал для них кротчайший, чистейший и строжайший к себе Честертон.
Легче всего сказать, что это — недоразумение. Немножко труднее, но более или менее верно, хотя и плоско — что они восприняли эксцентрику Честертона, и больше ничего. Но мне кажется, что сходство между ними гораздо значительней. И у них, и у него есть важное свойство, о котором, век за веком, забывали христиане.
Лет двадцать назад члены Честертоновского общества называли это свойство буквой «алеф». У нас вообще тогда, чтобы определять человеческие достоинства и недостатки, были буквы нескольких алфавитов, для краткости и для того, чтобы не определять почти неопределимого. Никакой связи между буквой и свойством нет, знак совершенно условный. Сочетается в алефе многое: радость, несерьезность, легкость, истинность, свобода, а противостоит он той фальши, тяжести, важности, которую мы обозначали буквой «х» («икс», а не «ха»).
Поскольку сейчас я пишу не значками, и это — не узор, не музыка, даже не стихи, всего я не передам, но отошлю к двум писателям, у которых этот дух очень чувствуешь. Первый — Набоков в «Даре», второй — Вудхауз. Ивлин Во назвал книги Вудхауза идиллиями. Он прав, если «идиллию» не считать синонимом «утопии» или вранья. Так живут и так видят хорошие, счастливые дети, ненадолго — молодые люди, иногда — старики.
Собственно, можно так жить и видеть в любом возрасте, но плата есть, она — высока; почти только о ней всю жизнь писал Честертон. Те люди, о которых я сейчас рассказываю, или не знали о ней, или забыли. Мало того — чем дальше, тем больше они убеждали себя, что платить по меньшей мере смешно.
Помню, как в глубокой старости один из них (вскоре после этого — очнувшийся и полтора года проживший, искренне каясь) доказывал с неуместным пылом, что Пушкин «весело и лихо» изменял жене. Доказательством был рассказ о ночном приключении у Долли Фикельмон. Оно свидетельствовало о том, что такой легкий, свободный и т. п. человек непременно циничен, иначе быть не может и не должно.
Одним из поклонников Честертона был Валентин Стенич. Блок описал его в эссе «Русские денди». Ирина Кунина, прожившая всю взрослую жизнь за границей, пишет в мемуарах, что Блока он разыграл. Она дружила со Стеничем в те годы, когда они оба входили в круг петербургской золотой молодежи. Может быть; я его не помню, хотя видела, но уж очень маленькая.
Были или не были циничными те дети из богатых петербургских семейств, решать не мне, почти никто из них не дожил в России даже до 30-х годов. А вот молодые нахалы с юга циничными могли и не быть. Точнее их назвать наивными. Тем самым, «алеф» был в них несравненно чище, без примесей. Но цену они не платили и платить не собирались.
Поневоле вспомнишь монолог отца Брауна под деревом, на котором сидит Фламбо.
«У вас еще есть молодость, и честь, и юмор, но при вашей профессии надолго их недостанет. Можно держаться на одном уровне добра, но никому не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору. (…) Я знаю, что у вас за спиной вольный лес и он очень заманчив, Фламбо. Я знаю, что в одно мгновение вы можете исчезнуть там, как обезьяна. Но когда-нибудь вы станете старой седой обезьяной, Фламбо. Вы будете сидеть в вашем вольном лесу, и на душе у вас будет холод (…) и верхушки деревьев будут совсем голыми».
Конечно, это так. Молодые люди, очень похожие на Годунова-Чердынцева или какого-нибудь Берти, Бинго, Ронни, стали «старыми, седыми обезьянами» не только потому, что прямым ходом вошли в советские ловушки. На Западе они рано спивались, сходили с ума, кончали с собой. Здесь, дожив до глубокой старости, на тяжко оплаченных привилегиях, многие хотя бы в самом конце ужасались своей жизни. Там — не знаю. Может быть, в начале «другой жизни» ужасаются все.
Несколько тысяч лет хорошо известно, что лучше ужаснуться пораньше. Тут и ждет нас развилка. Увидев, какой ты на самом деле, проще всего это скрыть не только от других, но и от себя. Когда-то, делясь опытом, мы припоминали в этой связи мокрицу.
Увы, подробнее про мокрицу — что пережил?
Кто это пережил, согласны, что, обнаружив свое сходство с мокрицей, ты просто взмыл, распрямился, сбросил тяжелый мешок — образов много. Но не все решаются — на что? Вроде и не от тебя это зависит. Останавливаюсь, чтобы не впасть в богословские расщепления волоса. Описаний, иносказаний — сколько угодно, но если этого с тобой не было, они не работают.
Сейчас и здесь для нас важно одно: «отвергаться себя» бедные любители Честертона не хотели. Во всяком случае, я таких случаев не видела (надо ли напоминать, что речь идет о наших, здешних, в 20-х годах?). И все; их легкости приходил конец, она лопалась или опадала, словно шарик.
Если пишешь о Честертоне, заведомо будешь открывать и повторять трюизмы. Общих мест о смирении — тысячи, но они непонятны извне.
Конечно, я говорю сейчас не о совершенном смирении святых, а вот о таком, первоначальном; назовем его «радостью мокрицы». Действительно, радость у нее большая — она поняла, что ее совершенно ни за что любит Бог и почему-то терпят люди. Скорее всего, у Пушкина это было — иначе райской красоте и райской свободе просто не на чем удержаться. Может быть, именно в этом смысле Андрей Донатович Синявский писал о его пустоте.
У Честертона, совсем не гения, но святого, это было «в героической степени». У около-советских богемных мальчиков не было ни в какой. Проскочив развилку, они разминулись; некоторых он стал раздражать, некоторые его немножко стыдились. Но вот что странно и хорошо: были такие, кого он все-таки подпитывал. Иногда мне казалось, что еще немного — и что-то случится, индукция эта их прошибет. Случилось ли так хотя бы раз, я опять же не знаю.
Что бы ни творилось в глубине, повторяли они привычные и уже циничные фразы. Слово «смирение» им было или смешно, или противно. Читая эссе, двое-трое еще не умерших к 60-м удивлялись, иногда — сердились. Что-то казалось им занятным на уровне умственной игры, что-то — очень раздражало. Но тем, кто заметил в главе из «Еретиков» фразу: «Секрет жизни — в смехе и смирении», она совсем не понравилась. Ну, знаете! Еще чего, смирение!
Если они выросли в верующих семьях, виноваты в этом и мы, скажем так — христиане. Смирение часто связывалось у них с самыми нехристианскими свойствами на свете — с жестокостью и фальшью.
Может быть, кто-то, заметив эту фразу, подумал, почему они, такие легкие, и часто — одаренные, уже ничего не могут, а дурацкий Честертон чем дальше, тем лучше. Кажется, Толстой сказал, что знаменатель дроби — то, что думаешь о себе, а числитель — то, какой ты есть. Предположим, что вначале числители у них и у Честертона были равны, но он делил на ноль, они — на бесконечность.
Последний отрезок его жизни, в 30-х годах — совпал с тем, что здесь, у нас, его перестали издавать. Эксцентрики уже боялись. Молодые люди другого поколения, в 30-х годах достигшие лет 18-ти, читали Честертона, но не очень. Вернее, его читали еще воспроизводившиеся интеллигенты; но для них он был одним из полузапрещенных западных писателей 20-х годов, больше ничего. Не советский, не про рабочих-крестьян — и спасибо.
Впервые я слышала восторги этого рода лет в пятнадцать, от студентов ВГИКа, приехавших в Алма-Ату, чтобы защитить диплом и стать из солдат кино корреспондентами. Я еще таких книг не читала, а они перечисляли подряд «Зеленую шляпу» (Майкл Арлен), «Голема» (Густав Мейринк), что-то Жироду, что-то Моруа — и в таком винегрете Честертон. Видит Бог, я не смеюсь. А Честертон бы что сделал? Наверное, очень пожалел их.
Немного позже, осенью 1944-го, вернувшись в Питер и поступив в университет, я нашла эти книги дома, на полках, прочитала их и забыла — все, кроме Честертона.
Doctor spei
Теперь мне придется писать о себе. Скажу для понятности, что в Бога я верила с детства (мамина семья, а главное — наша с мамой общая няня), но до развилки, о которой мы недавно говорили, было очень далеко. Больше всего я хотела стать Золушкой на балу, и ко второму курсу мне уже стало казаться, что университет эту возможность дает. Но с того осеннего дня, когда я открыла первый сборник рассказов об отце Брауне, честертоновская индукция начала свое дело. Переводы были чаще плохие, да еще почти всегда — сокращенные, а она все равно действовала. Когда же летом 1946-го, переходя на третий курс, я прочитала «Возвращение Дон Кихота» по-английски, случилось уже нечто явное.
Кажется, первым поразил меня тот кусок, где речь идет о том, как Оливия Эшли любила цвета:
«Надо было знать, что значил этот клочок для Оливии, чтобы понять, какое важное дело она доверяла Мэррелу. Рисунок был сделан давно, в ее детстве, а рисовал ее отец, человек замечательный во многих отношениях, но главным образом — как отец. Благодаря ему она с самого начала мыслила в красках. Все, что для многих зовется культурой и приходит исподволь, она получила сразу.
Готические очертания и сияющие краски пришли к ней первыми, и по ним она судила падший мир. Именно это она пыталась выразить, восставая против прогресса и перемен. Самые близкие ее друзья удивились бы, узнав о том, что у нее захватывает дух при мысли о волнистых серебряных линиях или сине-зеленых зубцах узора, как у других захватывает дух при воспоминаниях о былой любви».
Тогда, в это лето, я очень дружила с одним классиком на два курса (и 5 лет) старше меня, любимым учеником Ольги Михайловны Фрейденберг. Мы ходили белыми ночами по Питеру, сидели на скамейках, читали Мандельштама, а я — первый вариант «Поэмы без героя», который немного раньше дал мне Михаил Юрьевич Блейман.
Итак, гуляли и читали. Когда оказалось, что «Дон Кихота» он знает и любит, мы невероятно обрадовались и стали играть, что он — Херн, я — Оливия. Как те герои переселились в Средние века, так мы, с парками и реками вместе — в честертоновскую Англию конца ХХ годов.
Именно тогда у меня начинался покаянно-народнический период. Я совсем застыдилась, что мы — баре, а я сама еще и живу в отдельной квартире и т. п. Поскольку при этом (и до этого, с детства) я патологически боялась хамства, особенно — крика, то применять свое новое мировоззрение никак не могла.
Честертон сразу, как только я в это состояние впала, предложил мне какой-то небесный вариант, где прекрасно сочетались и легкость терпимого Мартышки, похожего на моих родителей в молодости, и народолюбец Брэнтри, и мои любимые Средние века.
А уж про краски говорить нечего — радость узнавания в чистом виде. К тому отрывку, про Оливию, прибавился Майкл, рисующий крест с птицами и рыбами, и алая краска, которую Мартышка находит у Хэндри. Я никогда до тех пор не видела у других такого восприятия красок, это была моя детская тайна, и я думала, что ее никто не поймет. Когда ровно через 20 лет я подсчитывала для доклада в Кяарику, какие у него цвета, и пыталась рассказать, почему его мир подобен Новому Иерусалиму, лето 46-го года просто стояло передо мной.
Пошли годы, сперва — очень радостные, потом — чудовищные, и мне теперь кажется, что я читала Честертона всплошную, одно кончала — другое начинала. На очень важное место вышел «Перелетный кабак», я особенно его полюбила. Почему-то именно он выполнял странную роль — раза два или три я давала его читать молодым людям, как бы для проверки. Двое стыдливо сказали что-то вроде: «Да, занятно» (был ли третий случай, я не помню). Все-таки со мной учились те, кого мои внуки назвали бы «ботаниками», а не молодые киношники; тот классик был единственный «вот такой».
Летом 1949-го я ездила в Михайловский сад и читала там честертоновскую книгу про Диккенса. Предшествовали этому: кампания против космополитов, которую я сочла чем-то вроде кары Божьей, поскольку папа и другие (кроме Мики Блеймана) — баре и циники; посадка моих друзей (начало апреля), которая пришибла мое народолюбие; окончание университета, очень трогательное.
Лето оказалось не столько трогательным, сколько непосильно высоким. Я видела много редкого благородства и как-то затихла изнутри. Прорезает его удар — посадили Гуковских. Жалко всех, но я особенно любила моего учителя, Матвея Александровича, который дотащил до нас знаменитый семинар Гревса.
Наверное, в 21 год человек — совсем уж трость, ветром колеблемая. Читая про Пэготти и достоинства «простых людей», я думала: «Как он может?! Где он их видел?! Они же такие беспощадные» — начисто забыв свои покаяния перед народом, которые оборвались месяца на три раньше, а главное — решив почему-то, что речь идет о несчастных советских хамах, а не о Нянечке.
Помню, слова о том, что старики «много раз видели конец конца света», насторожили меня — а вдруг правда? Позже я видела конец и тогдашнего конца, и многих других.
Прошло еще полтора года, меня уже выгнали с работы, я сидела дома, была зима. Кажется, прошел Новый год. Затихла я начисто, а город просто застыл, с Ленинградом такое бывало. Собственно, это нередко бывает с «городом Петра» при всех его названиях. Почему-то в зиму 50-51-го годов я приносила домой книги из Публички, то ли у папы не отняли абонемент, то ли у меня был свой. Принесла я «Кабак», сидела, читала, зная его наизусть. Дошла до стихов «Who goes home» — и что-то со мной случилось. Честертон бы сумел это описать, я — не берусь.
Потом, уже думая, я поняла, что для меня впервые соединились «дом» и «свобода». Раньше «дом» был из мира няни, бабушки, одних книг, «свобода» — из мира моих старших друзей, родителей в молодости, других книг. Тут произошла химическая реакция, вроде взрыва. Очень нескоро, лет через 15, придумали мы, что у Честертона неслиянно и нераздельно соединяются «центростремительное» и «центробежное».
Словом, «Кабак» стал главной книгой, а чего-то, начавшегося тогда, хватило до освобождения врачей 4 (или 3) апреля 1953-го. Конечно, и потом оно никуда не делось, но сейчас мне кажется, что из земных вещей тогда меня держало только это. Лет через двадцать Сергей Сергеевич Аверинцев назвал Честертона «Doctor spei», и опять, как в честертоновской книге, я — услышала? увидела?? почувствовала? — то же самое.
Мегафон Божий
Мало кто помнит, как все переменилось весной 1953 года. Врачей освободили в субботу (Страстную), а в понедельник, у остановки трамвая, который шел в институт, где мы преподавали, Боря Вайсман тихо кричал: «Vive la liberte!» (Собственно, я не особенно преподавала, была «на почасовой» и скоро оттуда ушла, хотела только переводить.)
12 мая наша семья переехала в Москву. Кроме других «даров 50-х», я познакомилась с людьми, которые Честертона читали и любили. Вернулись из лагеря мои посаженные в 49-м друзья, и с вокзала, где встречали мужа, Илюшу, я поехала вместе с Ирой Муравьевой, о которой еще в Ленинграде много слышала. Ее муж тоже недавно вернулся.
Прежде, чем писать дальше, скажу для благодарности в честертоновском духе, что про то, как встречали Илюшу, есть песня, написал ее Александр Раскин, пели на мотив «Колымы». Кончается она так:
Так здравствуйте, мать и жена, Так здравствуйте, родные дети! Кому-то, как видно, нужна Еще справедливость на свете.
А во втором, среднем куплете, есть строчки:
Ты с нами, ты снова живой, Богата земля чудесами.
Справедливость и чудеса Честертон любил.
Подружились мы с Ирой немедленно и бурно. Прожила она после этого около пяти лет. Ходила я к ней почти непрерывно, как когда-то читала Честертона. Люди, собиравшиеся там, читали его или хотя бы знали, сама Ира любила, но меньше, чем я — он все-таки был для нее не Учитель Надежды, вообще не учитель, а веселый, легкий, совсем не советский человек. Зато сыновья Ирины, Ледик и Володя, тогда — мальчики, полюбили его вполне, и в 1974 году, среди прочих, основали честертоновское общество.
Другие мои новые друзья, первый из них — Володя Успенский, относились к Честертону несколько иначе. Они, наши первые структуралисты, играли вместе с ним. Рыцарские трубы (Володя М.) или высокая свобода (Ира) меньше их трогали. Оказалось, что честертоновские рассказы просто созданы для семиотических занятий. Позже к ним присоединился Юля Шрейдер, тогда — только математик и еще не католик. Наверное, Честертон приложил руку и к переходу его в философы, и к крещению.
Выйдя замуж за литовца, я уехала в Литву, которую можно считать картинкой к честертоновской книге. Пока у нас не было там жилья, мы снимали домик под Москвой. Томас Венцлова, Успенский и новый Ирин муж, Григорий Соломонович Померанц, туда к нам ездили. Поздней осенью (или уже зимой?) 1960 года, чтобы подарить им и их знакомым, я перевела эссе «Кусочек мела» и «Радостный ангел». Так начался честертоновский самиздат.
Года на три раньше вышла куцая книжка, первая после многолетнего перерыва (см. библиографию). Больше всего там было Браунов, меньше — Фишеров и два Понда. Предисловие сообщало, что Честертон — писатель пустоватый, реакционер, но что-то вроде классика. Заметили книгу или нет, я не знаю, но многие из моих молодых знакомых ей обрадовались.
В Литве я положила себе переводить 25 эссе или один трактат в год и это выполняла. Сколько эссе накопилось, сказать трудно. Моя невестка, уже теперь, попыталась многое собрать, но все ли, мы понять не можем. У меня обычно экземпляра не оставалось, тогда ведь не было ни ксерокса, ни компьютеров, а читатели — были.
С трактатами получилось так: в 1961 году я перевела «Фому», в 1962-63-м, к Пасхе — «Франциска», а зимой 1963-64-го — «Вечного человека». Набравшись католических привычек, последний из этих переводов я делала «по интенции», сразу после смерти Кеннеди. Тогда я еще не знала, что в один день с ним умер Льюис (а Честертон — в один день родился, хотя и намного раньше, не в 1917-м, а в 1874-м).
Именно в те годы кончался короткий понтификат Иоанна XXIII, во время которого над миром просто стояло неяркое солнце. Дождем лились чудеса; трудно было не услышать, как молитвы спасают мир. Наверное, это был перелом XX века.
Первой литовской зимой (1962-63), а может — весной, когда я читала «Чосера» и «Collected poems», а переводила — «Франциска»; случилось чудо о мокрице. Раньше, читая Писание, ходя в церковь, я прочно воспринимала себя в духе «Почему же Бог меня наказывал?» и даже почти не сомневалась, что «брата я не ненавидела и сестры не предала».
Года за полтора до этого, читая Бёлля, я узнавала себя («нас») в тех, кто принял причастие агнца, а «их» — в тех, кто принял причастие буйвола. Конечно, когда вокруг — такое, естественно и даже справедливо ощущать себя жертвой, но это — в двух измерениях.
Мне кажется, случилось и обычно случается вот что: пока я еле жила, от мокрицы я отшатывалась, и это еще спасибо, после нее есть и очень опасный путь. Конечно, я была «тихая», а не «бойкая» и не «важная» — нянечка впечатала, но опять же работало это в двух измерениях. Теперь, к этой зиме, я была счастлива. Первый раз в жизни (в 34 года) у меня был свой дом. Как в честертоновских книгах, это пробило плоскость, вниз (мокрица) и вверх (благодарная радость).
Может быть, Льюис тем и меньше Честертона, что написал: «Страдание — мегафон Божий»? Сплошь и рядом от страдания пытаются бежать или, все-таки завидев мокрицу, пускают все силы на самоутверждение. Вот и получается, что мистик мудрее наставника. Но об этом поговорим позже.
В 1965 году, познакомившись с отцом Александром Менем, я подарила ему «Вечного человека» и тем же летом, уже в литовской деревне, получила через друзей записку от него. Она давно потерялась, а смысл такой: «Ура! Точно то, что надо». Мгновенно возрос тираж. Трактаты и эссе перепечатывали с перепечаток, и они менялись на ходу, как средневековые манускрипты.
В 1967 году впервые были напечатаны несколько эссе: «История против историков», «Альфред Великий», «Кукольный театр», «Савонарола», «Карикатура и кичливость» и моя небольшая статья о самом Честертоне в альманахе «Прометей». Я бы не упоминала о своей статье, если бы не чудеса с этой книжкой.
В 1998 году альманах был найден совершенно нечаянно в букинистическом отделе книжного магазина, где работал мой внук. Мы с интересом и опасением (что разрешено было писать о Честертоне 30 лет назад?) обнаружили, что статья могла бы быть напечатана и в 1998-м, никакой разницы, просто сейчас я о нем знаю гораздо больше.
Перечитала и вспомнила «Тайну Фламбо». Отец Браун горюет, что он сказал одно, а понимают — другое. Когда я примерно так рассказываю о молодых людях 20-х годов, мне обычно ставят на вид — да, именно «ставят на вид» — что или я сужу их, или что я их оправдываю. Видимо, очень трудно понять, что «любить» и «нравиться» — не синонимы.
Ну, представьте себе мать и ребенка! Он ей может совсем не нравиться, она плачет — но его любит. Так и здесь — я не сужу их и не оправдываю, а с умилением вспоминаю и очень жалею. Им ведь было гораздо хуже, чем Честертону. Об этом я, собственно, и пишу. Точно так же я расскажу теперь про молодых людей 60-х годов и просто умоляю помнить, хотя бы, что я не «сужу» их.
Примерно к 1963 году, среди тех «внуков», которым так радовалась семидесятилетняя Ахматова, появились любители Честертона. Кто-то из них читал наш самиздат, кто-то — подлинник. Сразу выделю крохотное множество читавших точно так, как люди 20-х годов. Помню, Женя Рейн приехал летом 1964-го и, судя по разговорам, восхищался чем-то честертоновским, совсем как те, вроде «Во дает!».
Новым было другое: несколько очень молодых людей открыли сперва в себе, потом — в книжках ненависть «ко всем этим гуманизмам». Леонтьев, де Местр, даже Леон Блуа — немедленно нашлись, эти книги были, и Честертона поставили в тот же ряд. Один из этих молодых людей решил стать католиком, причем особенно полюбил мечи и костры.
Помню, Шимон Маркиш ужасался таким речам и, бегая по бульвару, спрашивал: «Ну, скажи, должно же быть в христианине что-то от святого Франциска?»
Должно или не должно, человек, о котором я говорю, наивно и восхищенно рассказывал мне тогда же, что одна женщина, услышав о смерти Иоанна XXIII, с облегчением сказала: «Такие только на небе и нужны»; а когда же он все-таки усомнился — «как же так, жгли людей…», она сказала: «Не людей, а еретиков».
Очень скоро к поклонникам этого рода прибавились несколько человек, к церкви (тогда) не стремившихся. Быстро сколачивалось что-то вроде «Action Francaise», и такой, где верующих — немного, да и не это важно (припоминаются «бледные братья» у Льюиса, в «Кружном пути»).
Поздней осенью 1969 года, когда я снова переехала в Москву, Честертон прочно вошел в число их героев. Познакомившись за несколько лет до того, мы горевали об этом с Сергей Сергеевичем Аверинцевым. Помню, он говорил: «Ну, как доказать, что христианство все-таки связано с милостью?!» Христианин Честертон тоже был с ней связан, и в двух докладах — Кяарику (1966) и Виперовские чтения (~70) мы пытались ввернуть и это, хотя в основном речь шла о красках и прозрачности Нового Иерусалима.
Отзыв на книгу Табити Аньябвиле «10 Признаков здорового члена церкви» (Антон Иванов)
Эта книга очень хорошо и своевременно раскрывает тему служения члена церкви.
Известный автор и пастор Марк Девер так пишет об этой книге:
Табити хорошо известно, что жизнь христианина не должна проходить в одиночестве. Быть христианином — это личное дело каждого, но при этом мы не можем и не должны замыкаться и обосабливаться от остальных. Когда вы рождаетесь свыше, то вы становитесь частью семьи. И эта семья состоит не только из всех христиан, которые живут во всех уголках планеты, но и из малой семьи, которая именуется поместной церковью.
Мы рекомендуем эту книгу к прочтению, поэтому, представляем вашему внимаю несколько цитат из нее.
В главе про внимательное слушание разъяснительной проповеди, автор пишет:
Что такое «экспозиционное» или «разъяснительное слушание»?
Разъяснительное слушание — это когда мы внемлем проповеди, понимаем смысл того или иного библейского отрывка, и претворяем в жизнь основную идею услышанного. Как в личном хождении пред Богом, так и в коллективной жизни церкви.
Или же в главе посвященной благовестию, Табити напоминает читателю:
Итак, прежде всего библейское благовестие требует от нас одного: чтобы мы постоянно несли Благую Весть об Иисусе Христе людям, которых Бог ставит на нашем пути (1 Кор. 4:1-2). В частности, верная проповедь Евангелия должна:
• содержать мысли о том «кем является Бог, кем являются люди, что такое грех, кто такой Иисус, что сделал Иисус с грехом, и как нам нужно поступить в отношении Голгофского подвига Иисуса»;
• «говорить истину о том, что Христос является единственным путём спасения», предостерегая, что идея о существовании нескольких путей, ведущих к Богу, является обманом (Иоан. 14:6; Деян. 4:12);
• призвать слушателей к покаянию и вере во Христа
Чтобы быть в курсе других книжных новинок, следите за обновлением нашего сайта и за нашими соц. сетями.
«Когда я читал эту книгу, мне хотелось аплодировать стоя». —Джеймс Пакер
Согласно 1 Коринфянам 3 гл., церковь Божья — это строение, а Иисус Христос — её фундамент. Без фундамента дом построить невозможно. Это очевидно.
Сегодня в моде духовность, а не религия. Сообщество верующих — это классно, а церковь — занудно. Люди в церкви и за её пределами считают организованную религию неактуальной, угнетающей и недостойной внимания. Нецерковным людям симпатичен Иисус, а не церковь. А церковные люди все чаще слышат (порой даже с кафедры!), что они могут сохранить отношения с Богом и вне церкви…
В последние десятилетия многие авторы критикуют церковь. Нужна ли церковь как организация? Не пришло ли время отказаться от «организованной религии»? Кевин Деянг и Тед Клак любят церковь. Они убедительно, не без самоиронии и доброго юмора показывают, почему все христиане должны любить церковь.
Если вам нужна открытость, искренность и честность, вы найдёте их в этой книге. Кевин и Тед очень тонко понимают жизнь и поразительно мудро решают практические вопросы. Они чётко критикуют самых громких критиков церкви. Они любят Христа и Его церковь.
Мы рекомендуем эту книгу к прочтению, поэтому, представляем вашему внимаю небольшую цитату из нее:
Всякий раз, когда меня кто-то разочаровывал или ранил в церкви, потом выяснялось, что проблема не столько в этом человеке, сколько в моём сердце. Нет, со мной действительно поступали не хорошо. Но моей главной проблемой всегда был Кевин. Моя реакция на внешнее давление была греховной. Я жалел себя. Терял веру. Сомневался в Божьем Слове. Не хотел прощать. Переставал надеяться. Ожесточался. Становился ленивым. Не ходил в Святом Духе. Всё это грехи моего сердца. Окружающие могут усложнить мне жизнь. Но только я сам способен сделать её невыносимой.
Когда мы думаем о Псалмах, то большинство из нас думает исключительно об их чтении. Но нам следует их петь, особенно на собраниях в церкви. И так и есть, на протяжении 3000 лет Псалтирь был песенником для Божьего народа.
Ниже приведены десять причин, по которым нам важно сегодня петь Псалмы в церкви:
1. Библия говорит нам это делать
Это самый веский аргумент, которым мы располагаем. И как же он хорош! Если мы не относимся к Псалмам серьезно, наше посвящение Библии также ставится под вопрос.
2. Псалмы являются Словом Божьим
Дух Святой является вдохновителем Псалмов: они являются чистым Писанием. Огромным приобретением прошлого года для меня было то время, которое я провел в Писании, читая Псалмы. Я также радуюсь, когда слышу свою маленькую дочку, бегающую по дому и напевающую Псалом 8 и 138.
3. Псалмы это песни, которые пел Иисус
Будучи мальчиком, Иисус учил и запоминал большое количество Псалом, если вообще не все. Книга Псалтирь — это песенник Библии. Они стали саундтреком Его жизни. Они могут быть таковыми и в вашей жизни тоже.
4. Они открывают нам более «аутентичную» картину Бога
Люди сегодня жаждут «аутентичного поклонения», а если мы следуем современным тенденциям христианской музыки, то можем поддаться предубеждениям наших лидеров церкви или течениям, которым они следуют. Например, только 3% современных песен прославления вскользь упоминают вечность, и редко затрагивают те стороны Бога, которые доставляют нам неудобства. В то время, как Псалмы заставляют нас вздрогнуть, когда мы поем о Божьем суде и гневе. Они также открывают перед нами большую, более красивую и захватывающую картину Божьей славы.
5. Псалмы Христологичны
Посмотрите, как часто Новый Завет использует Псалмы, чтобы рассказать о жизни Христа. Хотите ли вы знать, что чувствовал Христос, когда был на кресте? Прочитайте Псалом 21.
6. Они раскрывают глубину и полноту человеческих эмоций
Псалмы прекрасным образом балансируют богословие и эмоции, суд и благовестие, глубоко сокровенное и коллективное. Одна женщина рассказала мне, что стала ходить в нашу церковь, потому что мы позволили ей не стесняться её депрессии. Хотя «церковь, позволяющая вам переживать депрессию» — не лучший рекламный слоган в современном мире, я понял, что она хотела этим сказать. У нее были проблемы с депрессией, и иногда мы пели песни, которые дали ей право озвучить свою депрессию и позволили ее выразить.
Несмотря на то, что в современном прославлении уделяют большое внимание публичному выражению эмоций, церковь, зачастую, значительно умаляет эмоциональные переживания человека.
7. Они преобразовывают прославление в кругу семьи
Псалмы изменят как ваше индивидуальное, так и семейное время поклонения. Много лет назад, вскоре после того, как я стал христианином, я навестил своего друга в приходе Тайн, Шотландия. После обеда, глава семьи обьявил: «Сейчас мы обратимся к книгам». Книги? Что он под этим подразумевал? Вскоре я понял. Кто-то вошел в комнату с Библиями и Псалтырем. Мы читали Слово, молились по Слову и пели Слово.
Этот опыт был для меня крайне трогательным, он помог мне понять, почему в этой конкретной семье были такие сильные в вере христиане. С тех пор, Псалмы стали ДНК моей жизни. Я читаю или пою по крайней мере один из них каждый день. Мой маленький красный Псалтирь всюду со мной. В 2011 году я был серьезно болен, находясь в больнице я то был в коме, то выходил из нее; моя семья не знала о чем и как молиться. Я и сам был сильно подавлен. Поэтому каждый вечер они молились Псалмами со мной. Мой друг напечатал для меня Псалом 90, наряду с другими Псалмами, и повесил их на стену рядом с кроватью. Они поддерживали меня.
8. Они объединят наши церковные семьи
В нашей современной церковной культуре, где немало «войн прославления», и присутствуют люди из разных церковных культур и традиций (а иногда и без церковного опыта вовсе!) — Псалмы объединяют христиан. Они также объединяют разные поколения верующих.
9. Они преобразуют нашу церковную семью
Ваша община — это то, что поют ваши люди. Мы запоминаем то, что поем. Если вы поете псалмы, то ваши прихожане обладают огромным запасом знаний Писания как в разуме, так и в сердце. Прошлым вечером мы пели в церкви Псалом 8 (а также отрывки из Псалмов 106 и 24). Это было прекрасно. Многие думают о нашей церкви как о той, что любит петь Псалмы. Один безукоризненно правоверный мужчина не без иронии отметил: «Никак не пойму значения пения Псалмов!»
Но почему же? Я не понимаю, почему каждая евангельская церковь не поет Псалмы. Если вы хотите поклоняться в Духе и истине, не будет ли полезным использовать песенник, который вдохновил сам Дух Истины?
10. Они имеют миссионерское предназначение
Псалмы прекрасны для проповеди Евангелия в сегодняшнем мире. Несколько лет назад хиппи средних лет забрел в нашу церковь. После собрания он сказал: «Дэйв, мне понравилось. Особенно пение. Петь слова 3000-летней давности из Палестины — это круто!» Псалмы это поэзия эмоций, которая говорит к сердцам всех людей.
Пойте псалмы в вашей церкви
Как же мы можем улучшить наши церкви в это воскресенье?
Песенное движение — это не что-то новое в прославлении. Когда мы стремимся обучить и воодушевить церкви в прославлении, мы, наибольшим образом, заинтересованы в том, чтобы вернуться к корням — а Псалмы являются самыми старинными и самыми Библейскими песнями, которые у нас есть.
Вот пять вещей, которые мы можем сделать, чтобы помочь себе вернуться к Псалмам:
Читайте Псалмы дома ежедневно. Мы начали эту практику три года назад, и она принесла огромные изменения. Мы настоятельно рекомендуем книгу Тима Келлера «Песни Иисуса» для ежедневного чтения, чтобы помочь вам думать, молиться и петь Господу каждый день.
Наполните свой дом песнями с Псалмами — позвольте им наполнить ваш разум, сердце, уста, воображение и душу.
Читайте Псалмы каждое воскресенье на служениях, используйте их в качестве призыва к прославлению, позвольте вашей церкви читать Псалмы, если у вас нет литургии в церкви.
Молитесь Псалмами. Используйте их, чтобы наполнить ваши молитвы.
Пойте Псалмы. Попробуйте современные версии Псалмов, или, возможно, старые гимны, воодушевленные ими.
Псалмопевец сказал: «Слово Твое сокрыл я в сердце моем» (Псалом 118:11 НРП). Мы можем «сокрыть» Слово Божье в наших сердцах, поя его, и мы можем провозгласить это «сокрытое» Слово миру и ангелам, напевая его. Так чего же мы ждем?
Авторы — Кит Гетти, Дэвид Робертсон/thegospelcoalition.org
Перевод — Юлия Попова для ieshua.org
«Назидая самих себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными, поя и воспевая в сердцах ваших Господу» (Еф. 5:19).
Эти слова были адресованы родине старых греческих певцов на побережье Малой Азии. Здесь была родина известного слепого певца Гомера, несравненную поэзию которого знает весь мир. Здесь жила (примерно 600 лет до Р.Х.) лучшая греческая поэтесса Сафо, которая одновременно была руководительницей писательниц в Лесбодее. Этот народ служил пением своим богам, и пение было частью их повседневной жизни. Без сомнения, и среди уверовавших того времени были те, кто в прошлом увлекался не только пением, но и вином.
Такому народу ап. Павел запрещает упиваться вином, но пение не запрещает. Пение и музыка должны были быть освящены. Вдохновение надо было черпать не от бога вина, а от Духа живого Бога. Гусли надо было настроить не на плоть, а на Духа. От песен, вдохновляемых вином, исходит «распутство», а от песен, вдохновляемых Духом, — славословие и полезное наставление.
Песни, присущие верующим. Интересно отметить тот факт, что существует какая-то связь между возвышенными чувствами человека и искусством. Возвышенные чувства проявляются часто в гармонии звуков, красок или форм. И это замечается как у малоразвитых, так и у самых культурных народов, у взрослых и у детей.
Библия никогда не отделяла Бога от пения и музыки. Один из великих образов Ветхого Завета — Давид — был не только поэтом и гусляром, но и изобретателем музыкальных инструментов (Амос 6:5). По словам известного богослова Фаррара, Библия упоминает пятнадцать музыкальных инструментов. В первом храме хор певцов состоял исключительно из мужчин, но во втором храме было разрешено петь и женщинам (Ездр. 2:65; Неем. 7:67).
Каждый внимательный читатель Нового Завета видит, какое важное место занимало в то время духовное пение. Первую весть о рождении Иисуса принимают с песней Мария, Елизавета, ангелы — первые певцы Нового Завета. И последний путь Иисуса из горницы в Гефсиманский сад также сопровождался пением.
Ап. Павел сам любил петь (Деян. 16:25) и увещевал других петь. Апостол Иаков писал: «Злостраждет ли кто из вас, пусть молится. Весел ли кто, пусть поет псалмы» (Иак. 5:13). Полна музыки книга Откровения Иоанна.
Каждое пробуждение и подъем жизни веры влечет за собой и подъем духовного пения, — таким образом создавался новый запас духовных песен.
Духовное пение может быть весьма разнообразным. Необходимо главное — чтобы оно было выражением духовной жизни и было направлено на прославление Бога и на пользу верующим. Несомненно, духовное пение также имеет свои подводные скалы (рифы). К сожалению, не каждую песню можно считать духовной, хотя ее так и называют.
Пение составляет существенную часть наших богослужений. И если эту часть совершают с благословением Божиим, она приносит большую пользу слушающим. Во время пения мы также исполняемся Духом Святым.
В Библии сказано: «воспевая в сердцах». Это значит, что пение — необходимость. В пении должна участвовать вся церковь, причем каждый согласно своим способностям. Наше пение, как и пение хора, должно быть, по возможности, мелодичным и красивым. Разве можно делать для Господа что-либо небрежно или безразлично?
Пение — это наша общая миссия. На кафедре выступают немногие, а через пение могут проповедовать сотни. «Научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями», — говорит ап. Павел в послании к Колоссянам 3:16.
Пение находится в тесной связи с природой Бога. В великом гимне творения принимают участие неодушевленная природа, животные, люди и ангелы. Песня творения началась с ликования ангелов Божиих при создании звезд, проходит через времена и продолжится еще в вечности. Библия призывает нас петь в этом большом хоре: «Достоин Агнец закланный принять силу, и богатство, и премудрость, и крепость, и честь, и славу, и благословение» (Откр. 5:12).
Голос — самый совершенный музыкальный инструмент, которым нас наделил Господь. Очень многие хотели бы научиться «играть» на этом инструменте в совершенстве. На это уходят годы занятий, пока певец подчинит все мышцы и органы, настроит свой внутренний инструмент. Но порой так случается, что голос не всегда звучит так, как бы нам хотелось. В самый ответственный момент он начинает предательски «дрожать», дыхание сбивается, появляются вдруг фальшивые ноты, исчезает звонкость, голосовые связки не хотят смыкаться. Вместо ощущения полета после выступления — одни разочарования.
Как избежать всех недоразумений и взять голос под контроль? Как заботиться о нем?
Основная проблема состоит в том, что после вокальных занятий или исполнения прекрасного гимна голос, как скрипку, нельзя упаковать в футляр до следующего «выступления». Голос всегда с нами в повседневной жизни: мы разговариваем — тихо или громко, мягко или раздраженно, много или мало. А еще органы, участвующие в голосообразовании, задействованы и при других обстоятельствах — например, когда мы принимаем пищу — горячую или холодную, острую или соленую, или употребляем напитки разной температуры и консистенции. Этими же органами мы вдыхаем воздух — теплый или холодный, свежий или загрязненный. Обо всех обстоятельствах нужно помнить и беречь свой голос по возможности. И в повседневной жизни мы должны заботиться о голосе и об организме в целом. Не переохлаждаться, не злоупотреблять горячей, холодной или острой пищей и питьем, не кричать, не разговаривать много. Непосредственно перед пением не рекомендуется употреблять некоторые продукты, такие, как, например, семечки и орехи.
Если у вас все же заболело горло или есть воспаление слизистой в области ухо-горло-нос, то лучше на время, пока не вылечитесь, отказаться от вокализации. Такие заболевания как бронхит, трахеит при вокализации обостряются — вызывают непрерывный кашель. Если же вы здоровы, но голос «не слушается», «пропадает», то, возможно, стоит обратиться к специальному врачу-фониатору. Но, как правило, серьезные проблемы бывают в редких случаях.
Чтобы подготовить голос для наилучшего использования в виде музыкального инструмента в церкви, нужно знать некоторые особенности нашего организма. Например, петь ранним утром гораздо сложнее, чем вечером.
Но наше музыкальное прославление происходит в воскресное утро — в 9–10 часов утра. Для того чтобы подготовиться для работы ранним утром, нужно, во-первых, запомнить, что голос «просыпается» через 2–3 часа после пробуждения тела. Следовательно, чтобы петь в 9 утра, нужно проснуться не позже 6–7 утра. Пение — это работа мышц, их нужно накормить — плотно позавтракайте, но не перед самым выходом, а за 2–3 часа до предполагаемой распевки. Петь на голодный желудок — не лучшая идея. Будете ощущать дискомфорт, недостаток сил, а после служения — «волчий голод». Перед воскресным служением накануне необходимо раньше лечь спать, не засиживаться за полночь. Недосып вкупе с активной голосовой работой накануне выступления способны принести не только неприятные ощущения при вокализации, но и полностью лишить голоса и способности управлять им. Если у вас есть время перед распевкой — разогрейте дыхание. Известно, что искусство пения — это искусство дыхания. Если вы еще не освоили правильное певческое дыхание, сделайте это как можно скорее, желательно под надзором преподавателя. Для певца лучшим дыханием является нижнереберно-диафрагматическое, так как при глубоком дыхании грудная клетка, расширяясь, в состоянии набирать в легкие требуемое количество воздуха и легче совершать медленный и равномерный выдох. Самый легкий способ почувствовать этот тип дыхания — лечь на спину, и во время вдоха обратить внимание, как работают нижнереберные мышцы, расширяя нижнюю часть грудной клетки. В положении «стоя» попытаться вдыхать так, чтобы с помощью мышц нижние ребра «отходили» в стороны. При правильном певческом дыхании плечи у поющего не должны двигаться вверх.
Когда вы разогрели дыхательные мышцы, можно приступать к распевке, начиная разогревать голос в среднем регистре — «до», «ре» первой октавы для женских голосов и малой октавы для мужских. Полезно «мычание», пение на легато. Начинать нужно с коротких попевок, постепенно увеличивая интервалы и расширяя диапазон. Стаккато рекомендуется петь в конце распевки, когда голос достаточно разогрет.
Как петь высокие ноты? Работая регентом с новыми коллективами, нередко сталкивалась с такой проблемой, как боязнь высоких нот. Нужно знать четко технологию, тогда никакие самые высокие ноты не страшны. Звук — это колебания упругого тела, в данном случае, у нас колеблются связки под воздействием выдыхаемой струи воздуха. Чем выше звук, тем больше частота колебаний связок. Чтобы спеть высокую ноту, нужно создать условия — в глотке увеличить ротовое пространство как при зевке, и одновременно создать «импеданс» (сопротивление) внизу — мышцы живота подать немного вперед. Соблюдая эти два условия — открытая глотка и повышенный тонус мышц живота — вы без труда возьмете верхние ноты соответственно вашему типу голоса. Но это уже другая тема для разговора.
И последнее, пойте не только умом, но и духом. Эмоциональная, одухотворенная вокальная подача помогает преодолеть все несовершенства в голосе. И даже если вы не смогли где-то справиться технически, публика услышит вас сердцем и примет ваше выступление, воздав славу Богу за ваш талант и голос.
«Слово Христово да вселяется в вас обильно со всякой премудростью; научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями, во благодати воспевая в сердцах ваших Господу» (Кол. 3:16).
Музыка воспевает и прославляет
Средоточием духовных песнопений в Ветхом Завете является книга «Псалтирь» — древнейший богодухновенный сборник духовных песен, определявший истинный дух и сущность поклонения «ветхозаветной церкви»1. В греческом языке слово «псалом» означает «перебирание струн», что подразумевает пение под аккомпанемент струнных инструментов.
Анализ этой книги открывает многообразие тематики ветхозаветных псалмов — молитвы с исповеданием грехов и просьбой о прощении, о нравственной чистоте и святости. В псалмах излагаются прошения о помощи в бедствиях и искушениях. Псалмы призывают прославлять всемогущество Бога, славить и воспевать Его. «Славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десятиструнной псалтири. Пойте Ему новую песнь; пойте Ему стройно с восклицанием. Ибо слово Господне право и все дела Его верны» (Пс. 32:2–4).
Музыка для евреев была средством личностных отношений с Богом и с древнейших времен связана с религиозной ивритской поэзией. Особенность этой поэзии состоит в том, что она не имеет рифмы и постоянного метра, подобно современным гимнам или классической поэзии. Музыкальный ритм определяется текстом и подчиняется устойчивому размеру. Мелодическая линия псалмов призвана следовать за текстом и соответствовать неравномерной длине стиха. Синтез духовной поэзии и музыки способствовал созданию храмовых песнопений — псалмов, что в еврейском каноне означает tehelim — хваление.
Музыкальное служение в храме — это искусство. Хвалебные псалмы исполнялись в высоких тонах, громко. Печальные — в низких тонах, тихо. Названия многих псалмов свидетельствуют о пении левитов в сопровождении струнных инструментов: гуслей, псалтири, арфы. Будучи не единственными текстами храмовых песнопений, псалмы, тем не менее, занимали главное место в богослужении.
В еврейском богослужебном каноне означены списки псалмов в соответствии каждому дню недели. Музыкальная структура определялась разделом богослужения в зависимости от тематики и предназначения псалмов. Исполняемые профессиональными певцами-левитами, псалмы по форме чаще всего представляли собой достаточно развитые музыкально-поэтические произведения. В книге «Всеобщая история музыки» профессор Эм. Науман пишет: «Способы музыкального изложения псалмов были, по-видимому, в высшей степени разнообразны. Они состояли из попеременного (антифонного) пения между народом и священниками или между двуми полухорами, или же, наконец, между начальником (хора. — Е.Г.) и хором»2. Антифонное пение достаточно широко применяется в литургическом богослужении православной церкви. В западной богослужебной традиции такую форму попеременного пения священнослужителей и прихожан принято называть responsorium (респонсорий), от латинского respondeo — отвечаю. В одном из документов очевидца («Письмо Арестея»), относящегося к римскому периоду, содержится описание богослужения в храме, где, в частности, отмечено: «Все происходит с благоговением, подобающим Божественному Величию»3.
Музыка созидает
Новозаветные критерии музыкального служения определены ап. Павлом. «Слово Христово да вселяется в вас обильно, со всякой премудростью». «Вселяться» означает входить в жилище, чтобы жить там. А слово «обильно» — некое богатство. Другими словами, ап. Павел подчеркивает стержневое значение Слова Христова во всех аспектах жизни верующего. И в этом контексте следует дальнейшее поучение:
«Научайте и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями во благодати воспевая в сердцах ваших Господу» (Кол. 3:16).
Аналогичное поучение в послании Ефесянам (5:18–19) изложено в несколько ином контексте: «Исполняйтесь Духом, назидая себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными». В двух посланиях содержится приглашение назидать, научать, вразумлять друг друга. Каким же образом? Посредством пения псалмов, гимнов и духовных песен, «во благодати воспевая Господу», что является весьма существенной частью общественного богослужения. Назначение пения — научать и вразумлять церковь. Вместе с тем, текст из послания Ефесянам указывает — пение идет рядом с назиданием и благодарением:
«Назидая самих себя…, благодаря всегда за все Бога и Отца, во имя Господа нашего Иисуса Христа» (Еф. 5:18, 20). Оба послания датированы примерно 61–63 гг. н.э. В поучении о духовном пении ап. Павел использует терминологию, означающую в музыкальном искусстве три жанровых разновидности: псалом, гимн (славословие) и духовная песня. С одной стороны, указывается возможность разнообразия в музыкальном служении. С другой — использование музыкальных форм ограничивается тремя жанрами, в то время, как история музыки свидетельствует о не менее, чем двадцати жанрах, бытовавших в музыке того времени.
В основе псалмопения лежат библейские тексты книги Псалтирь. Слово «гимн» (hymnos) имеет греческое происхождение и в переводе означает «торжественно пою, воспеваю». В русском библейском переводе — это «славословие»4. В отличие от музыки псалмов мелодия гимна должна быть легко запоминающейся и доступной для пения всей общиной. Одно из наиболее ранних в историческом контексте определений гимна принадлежит Августину (354–430): «Гимн — это песня, содержащая хвалу Богу. Если вы славите Бога, но не поете, то это не гимн. Если вы восхваляете что-либо, не подкрепляющее славу Бога, и даже при этом поете, это тоже не гимн. Следовательно, гимн содержит три элемента: пение, хвалу и Бога»5.
«Песнопениями духовными» или «духовными песнями» — этими определениями апостол подчеркивает необходимость духовного содержания христианских песен. В некоторых переводах терминологические определения «духовная песня» трактуются как «одухотворенная песнь» или «священное песнопение». В любом случае при чтении послания ап. Павла невольно напрашивается мысль о том, что песни могут быть и не духовными.
В отличие от других видов богослужебных песнопений, в духовных песнях не используются стихи из Священного Писания, но, тем не менее, тематика евангельских и апостольских посланий может присутствовать во многих из них. Слова и музыка таких песен, как правило, сочинялись в свободной форме и в большинстве случаев исполнялись на богослужебных собраниях без музыкального сопровождения. Тертуллиан (ок. 160–?) свидетельствует: «На вечерях христиан, когда умоют руки и зажгут свечи, каждому предлагается выйти на середину и пропеть что-либо во славу Божию из Священного ли Писания или что может от себя»6.
Поучительны размышления на эту тему эстонского музыковеда и преподавателя библейских классов Лео Семлека (1943–2010): «На узком христианском пути необходим строгий выбор жанров духовной музыки. То, что духовная музыка включает не один, а три разнообразных жанра, говорит одновременно о ее скромности и богатстве, единстве и разнообразии»7.
Раннехристианские богослужения связаны с традицией богослужебных собраний в синагоге8. Христиане, считавшие свою веру продолжением иудаизма, использовали составные части иудейского богослужения, но видели их уже в ином свете. В центре их поклонения был распятый и воскресший Христос.
Богослужения в синагоге организовывались и проводились людьми, избранными обществом, а не наследственным духовенством, как это было в храме. Состояло богослужение из чтения Закона, пророков, псалмодии9, проповеди, молитвы и заканчивалось благословением. Чтение писаний, псалмов и молитв произносилось возвышенной речью, напоминающей «простое пение». Подобная форма «возвышенной речи» — чтения нараспев, широко используется в богослужебной практике православных церквей. Музыкой в синагоге руководил кантор10. Со временем, обученные в синагоге и принявшие христианство канторы использовали свое искусство и опыт в богослужениях христианских церквей.
Музыка соучаствует в священнодействии церкви
Излагая вероучительные положения евангельско-баптистского христианства, А.В. Карев (1894–1971) относит духовное пение и проповедь к священнодействиям церкви11. Участвующие в богослужении певцы и музыканты становятся соучастниками сакральности богослужебного действия. Но это происходит лишь в том случае, если музыка и слова песнопений содействуют высокому духовному настрою собрания, а личное состояние участвующих в музыкальном служении соответствует богодухновенности всего богослужения.
В размышлениях о духовном пении Карев задается вопросом:
«А назидаемся ли мы от духовного пения в наших церквах?» Выделяя значимость этого вопроса, он подчеркивает: «Назидание наших сердец через пение зависит от нашего отношения к пению»12. При этом церковное или богослужебное пение Карев относит к категории духовного пения. Возможно, пение, музыкальное служение или прославление, которое имеет место на богослужениях, не всегда можно назвать духовным? По крайней мере, эта тема — предмет рассуждений и анализа в наше время.
Чтобы воспевать истины Священного Писания, научать, вразумлять и вдохновлять церкви, необходима сила и святое Божественное вдохновение. «Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня» (Пс. 50:12). Сердце чистое, дух правый необходимы для служения победного, благословенного во славу Божию.
Духовное пение, правильно построенное музыкальное служение содействует созиданию церкви. Высказывая свои наставления Коринфской церкви, ап. Павел пишет: «Когда вы сходитесь, и у каждого из вас есть псалом, есть поучение, есть язык, есть откровение, есть истолкование, — все сие да будет к назиданию» (1 Кор. 14:26). Примечательно, в процитированном фрагменте послания на первое место поставлен псалом. Это не означает, что пению отводится главная функция на богослужении. Тем не менее, перечисляя дарование верующих, ап. Павел придает пению исключительное значение.
При благовествовании Евангелия, проповеди Евангелия духовная музыка выполняет особую, присущую только ей миссию. Синтез богодухновенных слов и мелодий, преобразованный в замечательные музыкальные сочинения и гимны, которые могут оказывать сильное влияние на умы и души людей, открывать сердца к принятию благой вести Евангелия, быть «движителем евангелизма»13.
Затрагивая эмоциональный и психологический аспекты проповеди и церковного пения, согласимся с мыслью о том, что, «если подлинная цель музыки и пения научать и вразумлять, то пение должно не просто возбуждать эмоции. У пения и музыки должна быть одинаковая цель — провозглашать Слово Божие. Проповедь необходимо рассматривать как составляющую поклонения, и, наоборот, пение — как один из аспектов служения Слова, так же, как и проповедь»14. Это означает, что певцы и музыканты выступают в церкви проповедниками Евангелия. Следовательно, ко всем участникам музыкального служения предъявляются аналогичные требования, что и к проповедникам, включая соответствующее духовное состояние и внешний облик. В статье «Из практики регентского служения» А.И. Кеше (1889–1961), в частности, отмечает: «Песнь должна согласоваться с личным духовным опытом исполнителей, иначе она будет звучать неубедительно»15.
Музыка содействует формированию конфессиональной идентичности
Вероучительность духовных песнопений — вопрос достаточно серьезный, особенно в контексте богослужебного назначения наших гимнов и песен. Еще в недавние, и вместе с тем, уже отдаленные для нынешнего молодого поколения восьмидесятые годы, теперь уже прошлого столетия, этому вопросу уделялось значительное внимание. Музыкальная комиссия при музыкальном отделе ЗБК ВСЕХБ16 изучала и анализировала новые музыкальные произведения. В поле зрения комиссии была не только музыка, но также содержание слов, поэтическая составляющая. Комиссия отбирала достойные для публикации гимны и хоровые песнопения, высказывала рекомендации руководству братства. И к этим рекомендациям прислушивались17.
Евангельское христианство в России выросло из недр духовных исканий XIX столетия. Дух богоискательства, охвативший многие умы того времени, породил евангельское движение, которое привело к возникновению первой протестантской конфессии. Подчеркивая самобытность российского баптизма, Павел Милюков (1859–1943) в исторических очерках характеризует его как штундо-баптизм18.
К единой форме богослужения зарождающиеся церкви баптистов и евангельских христиан пришли в процессе своего становления. Изначально определенное влияние на богослужебную структуру оказали традиции богослужебных собраний молокан и братских меннонитов с их практикой братской, а не пасторской формой служения. Историк российского евангельского христианства Владимир Попов (1949) отмечает: «Русским баптистам больше по душе братское служение, когда в проповеди задействован достаточно широкий круг активных верующих. И эта традиция несомненно отвечает духу первохристианской церкви»19.
Сборники духовных песен 1860-х — 70-х годов еще не отражали в полной мере вероучение евангельских церквей. Первый сборник, систематизирующий вероучительные аспекты, был издан Никитой Исаевичем Ворониным (1840–1905) в 1882 году. Все тексты песнопений сборника распределены по тематическим разделам. Документы тех лет свидетельствуют о влиянии сборника на евангельско-баптистские церкви. В 1883 году «Киевские епархиальные ведомости» отмечали особое к нему отношение евангельских верующих: «Штундистскую святыню составляет небольшая книжка, служащая у них вместо нашего требника. Заглавие ее «Голос веры»20.
Наиболее весомый вклад в создание вероучительных песнопений внес Иван Степанович Проханов (1869–1935). Вместе с талантливыми евангельскими композиторами К. Инкисом (1873–1918), А. Кеше (1889–1961), Н. Казаковым (1899–1973), Г. Драненко (1886–1944) и др. на протяжении четверти века И.С. Проханов работает над созданием сборников духовных песен для общего, хорового и сольно-ансамблевого пения. Завершением этого проекта стало беспрецедентное по своим масштабам издание десяти нотных сборников, объединенных в три тома21. Слова большей части песнопений трехтомного издания (ок. 1350 песнопений) являются оригинальными или переводными сочинениями Проханова.
Не только И.С. Проханов и музыкальная комиссия ВСЕХ22 работали в этом направлении; в Союзе баптистов также создавались новые, богослужебного плана гимны и духовные песнопения. Но именно поэзия Проханова, поэзия песенная, и в то же время поэзия вероучительная, в которой отражены основополагающие критерии российского евангельского христианства, легла в основу большинства богослужебных песнопений.
В 1956 году ВСЕХБ23 выпускает песенный сборник, полное название которого подчеркивает его конфессиональную принадлежность — «Сборник духовных песен евангельских христиан-баптистов». В предисловии сборника указывается назначение сборника — «внести единство в богослужения»24. Весьма существенное заявление. На протяжении десятилетий СДП25 был единым богослужебным песенным сборником в церквах ВСЕХБ, что в значительной степени содействовало единой форме и тематической целостности богослужений.
Таким образом, евангельское христианство в России, изначально глубоко духовное по своей сути, стало благодатной почвой для возникновения творческого начала народного, а затем и авторского, композиторского и поэтического в созидании «нового», по выражению И.С. Проханова, «направления в русской духовной музыке»26. Во многих гимнах и песнях российского происхождения просматриваются народные музыкально-певческие интонации русско-украинской песенности.
Евгений Гончаренко, адьюнкт-профессор Сэмфордского унивирситета СЩА, декан музыкального факультета Библейского института СЕХБ РФ.
